Пиршество у графини Котлубай

Трудно определить с полной уверенностью, что укрепило мои близкие отношения с графиней Котлубай,— разуме­ется, говоря о близких отношениях, я имею в виду ту нич­тожную степень сближения, какая только и может сущест­вовать между знатной светской дамой, аристократкой до мозга костей, и человеком из кругов достойных, поря­дочных, но всего лишь мещанских. Я тешу себя надеждой, что, быть может, определенная возвышенность суждений, которую иногда удается мне проявить в благоприятных обстоятельствах, глубокие воззрения и некоторая склон­ность к идеализму благорасположили ко мне привередли­вую графиню. Ведь я с детства ощущал себя мысля­щим тростником, для меня характерна была тяга к воз­вышенным проблемам, и часто долгие часы проводил я в размышлениях над предметами

Таким образом, моя бескорыстная любознательность, благородство мышления и романтическая, аристократиче­ская, идеалистическая, слегка анахроничная в наше время направленность мыслей открыли мне, как я предполагаю, доступ к птифурам графини и к ее легендарным победам по пятницам. Она выступала патронессой на благотвори­тельных базарах и преклонялась перед музами. Вызывала восхищение ее бурная деятельность на ниве милосердия — широко славились ее благотворительные чаепития, ар­тистические five o’clock, на которых она выглядела словно некая Медичи, и вместе с тем всеобщее любопыт­ство привлекала малая гостиная ее дворца: в этой

замечательной малой гостиной графиня принимала только избранных, весьма ограниченный круг по-настоящему близких людей, к которым она относилась с полнейшим доверием.

Но больше других славились у графини постные обеды по пятницам. Эти обеды служили ей, как она сама говори­ла, передышкой в полосе повседневной филантропии, были чем-то вроде праздника и воспарения.

— Я хочу иметь что-нибудь и для себя,— с печальной улыбкой сказала графиня, приглашая меня в первый раз, два месяца назад, на один из этих обедов.— Прошу по­жаловать ко мне в пятницу. Немножко пения, музыки, несколько самых близких людей — ну и вы... и поэтому в пятницу чтобы не было даже намека на мысль о мясе,— она слегка вздрогнула,— об этом вашем вечном мясе, об этой крови. Слишком много плотоядности! Слишком много мясных испарений! Уж и счастья не видите, счастья — кроме как в кровавых бифштексах, уклоняетесь от поста — мерзкие мясные объедки вы пожирали бы беспрерывно целыми днями. Я бросаю перчатку,— добавила она, изы­сканно щуря глаза, как всегда многозначительно и симво­лично.— Я хочу доказать, что пост — это не диета, а пир­шество духа!

Какая честь! Оказаться в числе десяти — пятнадцати знатнейших особ, которые удостоены чести посещать постные обеды у графини! Мир высшего света всегда притягивал меня и гипнотизировал, а тем более мир обедов. Возможно, тайной мыслью графини Котлубай было выст­роить нечто вроде нового бастиона Святой Троицы против современного варварства (недаром кровь Красиньских тек­ла в ее жилах) — должно быть, она следовала глубокому убеждению, что родовая аристократия призвана не только придавать внешний блеск балам и приемам, но и во всех областях, как духовных, так и художественных, силой сво­ей высшей породы способна обеспечить себе духовную автаркию — то есть самоудовлетворение,— и посему для претворения в жизнь идеи подлинно возвышенного салона достаточно в любом случае создать салон аристократи­ческий. Это была мысль архаичная, несколько боговдохно­венная, но, во всяком случае, в почтенном своем архаиз­ме невероятно смелая и глубокая, каковой, безусловно, и следовало ожидать от наследницы древнего гетманского

рода. И действительно, когда за столом в античной трапезной, вдали от трупов и убийств, от миллиарда зарезан­ных волов представители стариннейших родов под предво­дительством графини воскрешали платоновские пиры — казалось, что дух поэзии и философии витает среди хру­сталя и цветов, и слова, будто зачарованные, сами склады­ваются в рифмы.

Был среди гостей, например, один князь, который по просьбе графини взял на себя роль интеллектуала и фило­софа, и делал он это так по-княжески, так красиво и благородно провозглашал идеи, что сам Платон, заслышав такие речи, пристыженный, стал бы, пожалуй, с салфет­кой за его стулом, чтобы менять тарелки. Была баронес­са, которая взялась украсить собрание пением, хотя никогда прежде пению не обучалась, и я сомневаюсь, что Ада Сари на ее месте сумела бы извлечь из себя столько прекрасных звуков… Нечто невыразимо чудесное, чудесно вегетариан­ское, я бы сказал — роскошно вегетарианское было в той гастрономической умеренности, которая царила на этих приемах, а огромные состояния, смиренно склоненные над порцией кольраби, производили неизгладимое впечатле­ние, особенно на фоне ужасающей плотоядности совре­менных взаимоотношений. Даже зубы наши, зубы грызу­нов, ухитрялись здесь утрачивать свою каинову печать... Что же касается кухни, то, безусловно, вегетарианская кухня графини не имела себе равных; необычайно насы­щенным был вкус ее фаршированных рисом помидоров, а ее омлеты со спаржей отличались непревзойденной сочностью и феноменальным запахом.

В ту пятницу, о которой пойдет речь, я снова по про­шествии нескольких месяцев был удостоен приглашения и, как обычно не без некоторой робости, въезжал на скром­ной пролетке под античный портик дворца, расположен­ного вблизи Варшавы. Но вместо ожидаемой, компании я застал из гостей только двоих, к тому же отнюдь не самых знатных — дряхлую, беззубую маркизу, которая поневоле предпочитала овощи во все дни недели, а также одного барона — барона де Апфельбаума, происхождения весьма сомнительного: избытком миллионов и своей ма­терью — родом из князей Пстрычиньских — окупал он отсутствие предков, а также свой одиозный нос. С самого начала я почувствовал почти неуловимый диссонанс... как бы некую дисгармонию... более того — суп из про­тертой тыквы — sp'ecialit'e de la maison [1]

,— суп из сладкой тушеной тыквы, который подали на первое, оказался про­тив ожидания жидким, водянистым и малопитательным. Несмотря на это, я, разумеется, не выразил ни малейшего удивления или разочарования (такого рода проявления уместны где угодно, только не у графини Котлубай), а, напротив, с просветленным и исполненным благости лицом отважился на комплимент:

Нельзя не восхищаться таким вкуснейшим супом,

К тому ж приготовлен он без убийства

и трупа.

Как я уже отмечал, на приемах у графини по пятницам стихи сами собой наворачивались на язык вследствие исключительной гармонии и творческого полета этих собраний — было бы просто бестактностью не переплетать рифмами периоды прозы. И вдруг (я пришел в ужас!) барон де Апфельбаум, который, как необыкновенно тон­кий поэт и искушенный гурман, был особенным почитате­лем окрыленной гастрономии нашей хозяйки, наклоняется ко мне и шепчет на ухо с плохо скрытым отвращением и злобой, которой я никогда от него не ожидал:

Суп прославил бы Европу,

Если б повар не был...

Пораженный этой выходкой, я закашлялся. Что он хотел сказать? К счастью, в последний момент барон опомнился. Теперь все вокруг мгновенно совершенно преобразилось. Обед казался едва ли не призраком обеда, еда была сквер­ной, и все повесили нос. После супа подали второе: постную тощую морковь с приправой. Я восхищался духовной силой графини! Бледная, в черном наряде, украшенном розовыми брильянтами, она отважно поглощала безвкусную пищу, заставляя следовать ее примеру. С присущим ей искусством графиня направила разговор в заоблачные выси.

Грациозно помахивая салфеткой, она не без меланхолии продекламировала:

Пусть мыслей засияет высота!

Скажите - в чем таится Красота?

Я тотчас откликнулся, в меру жеманясь и сверкаяма­нишкой из-под фрака:

Прекрасней всего Любовь, без сомненья,

Она озаряет нас вдохновеньем,

Нас, птичек, не жнущих, не сеющих злаков,

Нас, божьих овечек во фраках.

Графиня поблагодарила улыбкой за безукоризненную красоту моей мысли. Барон, словно породистый рысак, одержимый духом благородного соперничества, шевеля пальцами и рассыпая искры от драгоценных камней, с при­сущим только ему мастерством обрушил на нас водопад рифм:

Красива и роза,

Красива — мимоза (и т. д.),

Но еще прекрасней — милосердие!

Смотрите — на улице беда!

Там дождь — не ходите туда!

Слякоть, ветер и сквозняки —

Ах, несчастные калеки и бедняки!

Да, слезы сочувствия — это дождь милосердия,—

Вот в чем секрет Красоты и благосердия!

«Ах, как великолепно вы это выразили! — восторженно прошамкала беззубая маркиза.— Чудесно! Милосердие! Святой Франциск Ассизский! У меня тоже есть свои бедня­ки, малые дети, больные рахитом, я посвятила им всю свою беззубую старость. Мы должны непрестанно помнить о бедных, несчастных...» — «Об узниках и о калеках, у которых нет денег на искусственные конечности»,— добавил барон. «Об истощенных, изнуренных, престарелых учительницах»,— с состраданием в голосе произнесла гра­финя. «О больных парикмахерах со вздутыми венами и о голодных шахтерах, страдающих ишиасом»,— добавил я, растроганный. «Да,— сказала графиня, и глаза у нее заблестели и устремились вдаль,— да! Любовь и Милосердие,