Писательские дачи. Рисунки по памяти
Шрифт:
В Библиотеке иностранной литературы я уже не работала, но частенько заходила в свой справочный отдел — пообщаться. Притягивала домашняя, теплая атмосфера, а главное, то, что встречали меня там каждый раз с неподдельным радушием. Почему-то меня там любили, хоть и относились с изрядной долей иронии. А я, чувствуя их доброе к себе отношение, не стеснялась быть с ними откровенной, а на иронию не обижалась, поскольку сама к себе относилась, мягко говоря, без восторга.
Этих женщин из справочного отдела я всегда вспоминаю с благодарностью. Жаль, что я недостаточно близко их узнала. Они мне казались слишком взрослыми. Я считала, что у них уже всё в жизни сложилось, их быт устоялся.
Вот им, своим мудрым библиотекаршам, я косноязычно вываливала свои мысли по поводу собственной жизни. Они выслушивали мои исповеди с какой-то даже родственной заинтересованностью.
Советов они мне не давали, но однажды — а именно в тот день, когда я с трудом переползла на последний курс своего филологического и пришла в справочный отдел сообщить об этой героической победе, — одна из сотрудниц, Света Ворошилова, спросила:
— Хочешь поехать на Северный Урал с археологами? Им срочно требуются рабочие. Только ответ сразу надо дать, они через три дня едут.
— Хочу! — ответила я, не раздумывая.
— Тогда записывай телефон начальника. Скажешь, что от меня.
Так в середине июля 1960 года я оказалась в Западно-Сибирской археологической экспедиции, в группе из десяти человек, возглавляемой известным ученым археологом и этнографом, профессором Валерием Николаевичем Чернецовым. Последние годы он занимался изучением наскальных изображений. Начал он их изучать еще в молодости, путешествуя по рекам Северного Урала. Еще тогда он занес на карту места своих находок — рисунков, сделанных бурой охрой на скалах. Потом надолго оставил эту работу, увлекшись этнографией. И вот теперь вернулся к рисункам отчасти в связи с тем, что его аспирант Михаил Косарев, побывав в экспедиции на Северном Урале, обнаружил много новых изображений.
Рисунки были грубоватые, наносились, похоже, щепой или даже пальцем, но вполне узнаваемые. Изображали они людей, птиц, животных, геометрические фигуры, какие-то знаки, похожие на иероглифы.
Жителям окрестных деревень эти рисунки были издавна известны. Они называли их «крестами», потому что часто встречающаяся на скалах фигурка человека с палкообразным телом и раскинутыми руками действительно напоминала крест. Еще их называли «писаницами», «писаными камнями».
Предполагалось, что изображения относятся к эпохе, названной археологами периодом ранней бронзы. Предками художников были прафинно-угры, в VI–IV тысячелетии до нашей эры жившие на территории от Нижней Оби до верховьев Печоры. Эта территория была прародиной нескольких уральских народов, составляющих приуральскую этническую общность.
Чернецов считал, что рисунки имели для древних племен священное, сакральное значение, что сами скалы, на которые они наносились, становились священным местом — связующим звеном, соединяющим, по верованиям этих племен, три главных мира вселенной — нижний, средний и верхний. Так они воспринимали мир: вертикально, как некое вселенское дерево.
Задача нашей экспедиции была — подобраться к изображениям и свести их на кальку для дальнейшего изучения, анализа и расшифровки.
Подобраться к рисункам часто было нелегко: древние художники выбирали места высоко на скалах, порой отвесных, всегда обращенных к реке. Надо было уметь подводить мосты под изображения, пользоваться скальными крючьями, ледорубом, вязать морские узлы. А поднявшись, или наоборот спустившись сверху к рисункам, улучить момент, когда солнце падало на скалу под определенным углом — тогда рисунок на несколько минут становился более отчетливым.
В местах, защищенных от ветра и влаги, рисунки сохранились неплохо. На открытых местах время поработало против них — они порядком выцвели, стерлись, частично исчезли из-за сколов породы.
Валерию Николаевичу было в то лето чуть за пятьдесят. Вся его деятельность с ранней молодости была связана с изучением обычаев, образа жизни, культуры и истории народов Северного Урала. Он долго жил среди манси. Мансийский язык знал в совершенстве. В культуру этого уральского народа, в его среду он вписался так, что его приняли в члены одного из мансийских родов и дали ему имя — Лозум-Хум, Человек-Река. Об этом нам рассказывал Миша Косарев, его ближайший помощник. Миша всерьез утверждал, что наш начальник — настоящий шаман. В доказательство рассказывал о нем всякие чудеса. Например, как в прошлогодней экспедиции, в верховьях Тагила, им надо было на лодке переправиться к наскальным изображениям на другой берег реки.
— А там стремнины, острые камни торчат из воды, — рассказывал Миша. — Лодочка неустойчивая. Мы с напарником несколько раз пытались на ней переправиться — ничего не получалось. Сразу начинало бить о камни, крутить, нести вниз по течению, на перекаты. Лодку ловили, вытягивали, тащили назад, снова пытались. Ну, совершенно невозможно. И вдруг появляется Валерий Николаевич, забирается в лодку, усаживает нас, двоих, берет в руки шест и начинает петь что-то по-мансийски. И как гондольер, стоя вполоборота, перевозит нас на тот берег ПО СПОКОЙНОЙ ВОДЕ! Только настоящему шаману подчиняются силы природы.
Сам Валерий Николаевич о своем шаманизме помалкивал, но мелькало порой в нашем руководителе, несмотря на некоторую внешнюю простецкость, что-то загадочное. Особенно, когда он вспоминал всякие случаи, которые с ним происходили в разные годы в тайге. То, о чем он рассказывал, — никак не вписывалось в наше представление о реальности (довольно примитивное, надо признаться). Он словно погружал нас в другую реальность, и мы, веря и не веря, поневоле входили вместе с ним в таинственный мир финно-угорских племен с их религиозными представлениями, обычаями, правилами и поверьями. Самым обыденным тоном он рассказывал, например, о своем общении с душами из другого мира или учил, как вести себя, если заблудишься в тайге и набредешь на пустое зимовье: непременно поздороваться (это с избушкой-то!), зайти, извиниться, спросить: можно я тут поживу? Иначе, — говорил он, — нарушится равновесие между живым и неживым миром, и неживой мир может наказать. Уходя, надо поблагодарить и непременно оставить в избушке спички, немного крупы, соль. Именно обыденность его тона завораживала.
Он и внешне был чем-то похож на манси — маленький, ладный, подвижный, из-под кустистых насупленных бровей — прозрачные, добрые, детские глаза. Латанные-перелатанные брюки, голова обвязана красной косынкой. За поясом топорик. Острый нож привязан к бедру, как это делают манси. Когда выпьет — поет надтреснутым голосом тюремные песни. Особенно любил про Ланцова:
…Пробил звонок в тюрьме тревожный, Забил уныло барабан. По всей тюрьме известно стало, Что Ланцов — беглый каторжан!..(Пили мы в этой экспедиции нельзя сказать что часто, но — частенько, отмечая завершение очередного этапа работы, а иногда просто так, под плохую погоду. Водкой и махорочными сигаретами разживались в деревнях и городах, в которые заезжали на своем грузовике-вездеходе ГАЗ-63. Если не было сигарет, покупали махорку и скручивали «козьи ножки».)
Валерия Николаевича в этой поездке сопровождала жена, Ванда Иосифовна, научный сотрудник института Археологии Академии Наук СССР, где они вместе работали. Изящная, невысокая, под пятьдесят, поднятый воротничок курточки, яркая косыночка на шее, тонкие губы, длинный нос, маленькие быстрые глаза, темный пушок над верхней губой — выражение лица скептическое и слегка высокомерное.