Писательские дачи. Рисунки по памяти
Шрифт:
Ну, и мы, дети, тоже потихоньку знакомились. Я сразу сблизилась с пухленькой, общительной и кокетливой Инкой Ермашовой. Она поступила в этом году в Менделеевский. Хвасталась, что ее папа, журналист-международник, долго работал за границей и дочку назвал ИНО,что расшифровывается как «Иностранный отдел НКВД», а в метрике она записана «Ина», с одним «н». Особой душевной близости, как, например, со школьной подругой Ёлкой или сестрой Маринкой, у нас не образовалось, но для дачи такие легкие, ни к чему не обязывающие отношения были в самый раз. Благодаря Инкиной общительности мы быстро перезнакомились с остальной дачной молодежью. Заводилами стали Рудные, два брата-студента, Генька и Ярик, и их сестра Грелька. Они организовали волейбольную площадку за поселком, на лесной поляне. Там, на волейболе, к нам присоединились Севка Россельс, поступивший в этом году в МАИ, скромная, стеснительная Лена Липскерова, студентка Плехановского, Наташа Еголина, Илюша Александров. Из школьников были Шура Червинский и Андрей Ладынин, сын знаменитого
Наташа Ромм училась в медицинском, Сашка Богословский — в консерватории, Наташа Фиш — на биофаке МГУ.
В дождливую погоду собирались во времянке Рудных или у Фишей, играли в карты, философствовали. Обозначились какие-то «особые» отношения. Севке Россельсу нравилась Инка, но он был стеснителен и старался этого не показать. Инка нравилась и другим мальчикам. Она со всеми кокетничала, но никому пока не отдавала предпочтения. На меня «положил глаз» Генька Рудный, простодушный увалень, добрый, покладистый, но какой-то очень уж простоватый. Другие любили рассуждать о высоких материях, оспаривать истины, в общем, пускать пыль в глаза, а он больше помалкивал. Никто его не принимал всерьез, над ним подсмеивались, а он не обижался. Его робкие попытки ухаживать за мной я со смехом отвергала. Меня даже обижало, что я нравлюсь такому примитивному мальчику. Что же, другим я, значит, не интересна, если мне достался такой?
Но вообще это первое дачное лето было прекрасным.
Всей компанией ходили в село Пучково осматривать старинную церковь, гордый силуэт которой увидел за много километров и показал нам Андрей Ладынин. Вблизи церковь оказалась мертвым кирпичным остовом без крыши, загаженным внутри и поросшим травой. Рядом — заброшенное кладбище. Грустное зрелище. Но сам поход был веселый — долгий, кружной, с привалами на берегу Десны, купанием, переходом через висячий «тарзаний» мостик. В какой-то деревне сыграли в волейбол с местными и позорно проигрались.
Часто ходили в дом отдыха Госстроя играть в пинг-понг, валялись на пляже, ходили в клуб — там через день показывали кино, иногда очень хорошее, например, американский фильм «Великолепная семерка» или французский — «Газовый свет». Возвращались в темноте, подсвечивая дорогу фонариком. Чувственность окружала нас почти осязаемым туманом, но отношения были целомудренными, то, что называется — «товарищескими».
Дому отдыха Госстроя, где мы постоянно паслись, принадлежала большая ухоженная территория с красивым, в классическом стиле двухэтажным белокаменным зданием с колоннами на высоком берегу Десны. От дома к реке вела широкая каменная лестница в три пролета, внизу была лодочная станция. Вдоль берега шла прогулочная дорожка, отделенная от реки низкой белой балюстрадой. Здесь, на территории дома отдыха, среди цветников, фигурных скамеек, ротонд и спортивных площадок напрашивалось снимать фильмы про богатую дворянскую жизнь. Однако, прошел слух, что снимать будут не про дворянскую, тлетворную, а про нашу, счастливую, по пьесе пайщика нашего кооператива Алексея Дмитриевича Симукова «Девицы-красавицы», о простых заводских девчатах. Роскошь обстановки должна была создать у зрителя убедительное представление о жизни советских рабочих. Слух оказался ложным, хотя сама пьеса шла по всему Советскому Союзу, так что ее автор был пайщиком «платежеспособным». В этом смысле драматургам везло больше, чем прозаикам, чьи гонорары были не столь постоянны, так что многим строительство оказалось не по средствам. Так, отпала, не осилив строительства, писательница Любовь Кабо, передав участок важному чиновнику из министерства культуры Владимиру Кеменову. Через год свой недостроенный дом вынужден был продать Владимир Рудный, так что Грелька с Яриком и Генькой выпали из компании. Сам Рудный еще несколько лет жил в поселке один, писал роман, снимая времянку у писателя Волкова, но потом и Волков оказался «неплатежеспособным», и его участок приобрел Генрих Боровик.
Дело в том, что денег на строительство понадобилось гораздо больше, чем предполагалось вначале. Прорабы проворовывались один за другим, и никто не знал, как этому противостоять. В конце концов, писатели стали строить каждый сам, кто во что горазд, без начальников, но поскольку опыта ни у кого не было, стройматериалы доставать было очень трудно, рабочих не хватало — строительство шло медленно и через пень-колоду. Часто со скандалами. Кому-то повезло достать «левый» кирпич, у кого-то сперли «левые» доски. Какой-то счастливец, еще не осилив фундамент, уже приобрел по большому блату чешский голубой унитаз, и все ходили на него любоваться и завидовать. У кого-то уже заканчивалась кирпичная кладка, а у кого-то еще только рыли яму под фундамент. Нескольким пайщикам (моему отцу в их числе) удалось достать роскошный дубовый паркет. Паркет оказался ворованным, похитителей судили, а отца и других невольных «скупщиков краденного» вызывали в суд, к счастью, только как свидетелей, но волнений было много. Паркет, однако, не изъяли, так что и по сей день полы у нас в доме покрыты ворованным паркетом.
В самом конце лета устроили прощальный костер рядом с волейбольной площадкой. Наташа Ромм принесла бутылку вина, все чуть-чуть окосели и раскрепостились. Вдруг, в темноте, меня обнял Сашка Богословский. Это было захватывающее мгновение. Оно и продолжалось мгновение, потому что рядом затрещали кусты и вылез Илюша с охапкой хвороста, но острое чувство, которое я испытала при этом объятии, не покидало меня весь вечер. Генька смешно ухаживал за мной, все острили по этому поводу. Сашка помалкивал. Между нами была тайна. Мне хотелось, чтобы эта ночь никогда не кончалась.
В третьем часу за Наташей пришел Михаил Ильич Ромм, освещая тропинку фонарем, и сказал, что пора по домам. Условились приезжать зимой всей компанией по воскресеньям кататься на лыжах. Брать с собой термосы и какую-нибудь еду и греться в одной из времянок.
Вира
Поскольку у вечерников занятия начинались только с октября, мама достала мне путевку на две первые сентябрьские недели в дом отдыха Госстроя. Ему, кроме здания с колоннами, принадлежало несколько финских деревянных домов с мансардами. Меня как раз и поселили в таком, в комнатке под крышей. Соседкой моей оказалась девушка по имени Вира (она подчеркнула при знакомстве, что не Вера, а именно Вира — так ее назвали родители в честь героини романа Сейфуллиной «Виринея»), Она была студенткой четвертого курса МАИ, но ей пришлось взять академический отпуск, потому что она весь предыдущий год болела. Очень худенькая, хорошенькая, с длинной шейкой, челкой до бровей — на таких девушек я всегда мечтала быть похожей. Мы сразу подружились. Катались вдвоем на лодке, ходили в далекие прогулки. Молодежи в Доме отдыха, кроме нас, не было, а взрослые нас не интересовали. Кроме того, у Виры был жених, Жора. Он учился в военной Академии имени Жуковского. Вира подробно рассказывала, а я с жадностью слушала, как она с ним познакомилась — на вечере в ее институте, и как он сначала ей не понравился, и она долго отвергала его ухаживания, а потом она заболела, и он приходил к ней, сидел у ее постели, приносил ей книги и цветы, и она поняла, какой он надежный человек. И как он сделал ей предложение, а она не может решить, выходить ей за него или нет, потому что не знает, любит ли она его по-настоящему, и все время в мучительных раздумьях.
Мы говорили о поэзии, ей очень нравился Блок, а я открыла ей Гумилева и Северянина, но все разговоры о высоком невольно сводились к одному: выходить или не выходить ей замуж за Жору? Тем более, что между ними «ничего еще не было».
Что я могла ей сказать по этому поводу? Какой у меня-то был опыт? Генька не в счет. Правда, полгода назад на последних школьных зимних каникулах в доме отдыха Вороново я пережила свой первый небольшой роман. Были лыжные прогулки вдвоем, скромные объятия в темном кинозале и во время танцев, гуляния по заснеженному парку, его застенчивое признание в любви. Но в Москве мне стало с ним скучно. Исчезла таинственность, растаял романтический флер, и мне с ним как-то не о чем стало говорить. Он оказался слишком далек от созданного моим воображением прекрасного гибрида из любимых героев книг и фильмов. Так что опыт свой я, в основном, черпала из Мопассана, Шолохова, Куприна, из зарубежных фильмов «до 16-ти лет», да из рассказов подруг, по большей части тоже почерпнутых ими со стороны.
Жених Виры приезжал к ней через день, по вечерам. Внешне он был, на мой вкус, так себе: мешковат, жидкие белесые волосы с начинающимися залысинами. Но — сразу видно — интеллигентный, добрый, с юмором и, что сразу меня к нему расположило, — ко мне отнесся дружески, включал в общий разговор и ни разу не дал понять, что я тут третий лишний. Конечно, я и сама это понимала и уходила — в главное здание, где была библиотека с читальным залом, к реке, погулять вдоль балюстрады. Когда я, постучавшись, возвращалась в комнату, Жора обычно сидел на Вириной постели, а Вира готовила ему на электроплитке яичницу с помидорами. Горела только настольная лампочка. Вира накрывала столик домашней скатеркой, раскладывала приборы — вилка слева от тарелки, нож справа, нарезанные из белой бумаги салфетки в стаканчике. Жора с аппетитом ел, Вира о чем-то щебетала, и эта теплая семейная сцена ужасно мне нравилась, я прикидывала на себя — мне хотелось, чтобы и у меня когда-нибудь вот так же: небольшая комната, настольная лампочка, любимый человек и яичница с помидорами.
Путевка кончилась, я вернулась в Москву, так и не узнав, какое решение приняла Вира. Позвонить я ей не могла, у нее не было телефона. Но я часто думала: вышла она за Жору или не вышла? У меня осталось чувство, словно мне не дали дочитать интересную книжку.
Дочитала я ее через три года, в декабре 1956-го, когда в Москву приехал на гастроли Ив Монтан.
Певец Парижа
Имя это возникло у нас осенью 1954-го. Советским крестным отцом Ива Монтана был вернувшийся с парижских гастролей Сергей Владимирович Образцов, художественный руководитель театра кукол. В свойственной ему проникновенной манере, с какой он рассказывал о жизни пингвинов и о своей любви к домашним животным, он рассказал по радио о молодом французском певце «в простой коричневой рубашке, расстегнутой на груди», «с руками молотобойца и душой поэта». И буквально влюбил нас в него. Передача называлась: «Певец Парижа». Рассказ перемежался песенками в вольном прозаическом переводе про парижские бульвары и девушку на качелях, про парижского гамена, про влюбленных, расстающихся на берегу моря. «Руки молотобойца и душа поэта» были нам, советской молодежи, социально близки, мелодии песенок легко запоминались, в приятном голосе певца было что-то волнующее, как сейчас бы сказали — эротическое, но тогда это слово еще не вошло в наш лексикон и казалось даже каким-то неприличным.