Писательский Клуб
Шрифт:
Зачитали резолюцию.
Смирнов спросил почти подряд:
— Кто за? Кто против? Кто воздержался? — и заключил: — Принято единогласно. На этом общее собрание писателей Москвы объявляется…
Тут одни повалили из зала, а другие, напротив, в зал, услышав, что какая-то пожилая женщина закричала с места:
— Неправильно! Не единогласно. Я голосовала против…
Сергей Сергеевич сначала сделал вид, что не слышит ее, но она приблизилась к сцене, и он вынужден был спуститься к ней. (Но что значит — вынужден? Последующие литературные руководители вряд ли бы спустились.)
Она горячо
— Кто это? — спрашивали кругом.
— Аллилуева.
— Писательница?
— Да, реабилитированная. Из той семьи…
Это была Анна Сергеевна Аллилуева, сестра Надежды Сергеевны. Свояченица Сталина.
Потом я прочитал роман. Помимо прекрасных стихов, подаренных автором своему герою, глубоко запали, запомнились не сюжетные линии, а картины зимней ночной и иной Москвы, уральского имения, остановившегося на перегоне поезда, звуки дальней стрельбы, ощущение смутной, нарастающей тревоги.
И еще. Опубликуй «Новый мир» этот роман тогда, большинство подписчиков журнала не дочитало бы его до конца. Говорю это, разумеется, не в укор художнику. Это типичная проза Пастернака — для подготовленного читателя высокого уровня.
И, конечно, ничего предосудительного там нет. Впрочем, теперь это ясно почти каждому.
Потрясенные американцы
В самом начале шестидесятых Москву посетила делегация американских писателей, первая после длиннейшего перерыва. Респектабельная компания: седовласый мистер Эдвард Уикс, редактор журнала «Атлантик», критик Альфред Кейзин (он и сам писал прозу), драматург Педди Чаевски, — только что у нас прошел фильм «Улица Марти» по его сценарию, и, наконец, политолог Артур Шлезинджер-младший, в скором будущем советник президента.
Собрались в Малом зале ЦДЛ, — новое его здание было совсем недавно построено.
С нашей стороны тоже всего несколько человек — Леонид Леонов, Валентин Катаев, Маргарита Алигер, получившая мировую известность после того, как на нее во время загородной встречи с деятелями искусства кричал и топал ногами Хрущев. Был еще специалист по роману (как жанру) Михаил Матвеевич Кузнецов, в просторечии — Михмат. И мы с Инной Гофф, — нас-то вообще непонятно почему пригласили.
Вел встречу Алексей Сурков.
Он призвал присутствующих представить себе, что стол, за которым они сидят, — круглый, хотя тот, как он выразился, несколько угловат.
Сурков относился к той категории окающих, от которых остается впечатление, что они окают и в словах, где отсутствует «о».
Начали элегично, разминочно. Американцы рассказали, что во время полета над нашей страной они поражались обилию лесов и думали о том, как много мы можем изготовлять бумаги и издавать прекрасных книг. Кто-то из наших ответил, что в Америке отличная полиграфия, и две-три минуты ушло на обмен комплиментами.
И вдруг один из них невинно произнес:
— А сейчас кто-то должен сказать что-нибудь неприятное…
А другой мигом подхватил, задал вопрос:
— Вмешивается ли партия в дела литературы?..
Повисла тишина, но Сурков тут же предложил ответить
Нужно заметить, что на встрече сидело несколько наших переводчиц из иностранной комиссии, опытных, сообразительных, реагирующих мгновенно. За спиною буквально каждых двух-трех участников. Так что трудностей с пониманием не было.
Леонов сказал следующее (это, разумеется, не стенограмма, но за точность изложения ручаюсь):
У него две дочери. Сейчас это взрослые женщины — он назвал их профессии. А когда-то они были девочками.
Американцы слушали очень сочувственно и серьезно.
И вот когда он, Леонов, узнал, как фашизм поступает с маленькими девочками, он понял, что фашизм его личный враг. Тут он привел еще из Достоевского фразу о слезе ребенка и возвращенном Богу билете. И на этом закончил.
Они ничего не понимали. Да, да, конечно, это все трогательно, но где же ответ на вопрос? В свою очередь выражал недоумение и Леонов: я же ответил!
Потом он встал и извинился, что должен уйти, так как собирается сегодня в консерваторию на концерт, но в конце года предполагает посетить Соединенные Штаты.
Создалась ситуация некоторой общей растерянности, а скорее просто комическая ситуация. И тут на выручку бросился Катаев.
Он повторил своим одесским жлобским голосом: вмешивается ли партия в литературу? И дал твердо заверяющий ответ: нет, не вмешивается.
Однако, видя лица увядших от разочарования американцев, он решил по мере возможности взбодрить их. Но у нас, сказал он, есть Главлит.
Настала пора беззвучно охнуть Суркову. Ведь Главлит — это те цензурные структуры, о которых не принято было где-либо упоминать. Катаев же, поняв, что дал маху, стал убеждать гостей и отчасти нас, что такие организации есть во всем мире, они стоят на страже государственных, военных секретов. Знаете, разные мосты, — разъяснил Катаев.
А между тем помимо нашего стола был в зале еще один, он стоял сзади, метрах в десяти от нас. И с некоторых пор вокруг него началось движение.
Официантки покрыли его крахмальными скатертями и начали вносить блюда с зелено-красными салатами, пластами светло-янтарной лососины, слабо слезящейся севрюги, судки с отборной дробью черной икры и готовыми лопаться от прикосновения губ ягодами икры красной. Правильнее было бы называть ее оранжевой. А на отдельном приставном столике ярко светилась роща золотых и серебряных стволов коньячных и водочных бутылок.
Как впоследствии сказал какой-то остроумный человек: кому это все мешало?..
Уверен, что ни от кого из сидящих за первым столом не укрылись эти манипуляции и никто не остался к ним равнодушен.
И когда Сурков, своевременно уловив общее настроение, предложил отдать должное второму столу, все перешли к нему с истинным облегчением.
Даже обнаружилась какая-то новая доверительность, раскованность, объяснимая для людей, держащих ледяную рюмку в руке.
Кейзин, свободно говоривший по-русски, начал объяснять, насколько изумилась бы и была шокирована Америка, если бы президент Эйзенхауэр вздумал учить писателей, как и что им следует писать. Но это была уже околосветская, застольная болтовня.