Письма 1833-1854
Шрифт:
Пребываю вечно Ваш.
131
МЕКВИ НЭПИРУ *
Бродстэрс,
16 сентября 1843 г.
Дорогой сэр,
В рекомендательном письме, которое вручил Вам мистер Гуд, я упомянул о том, что хотел бы предложить "Эдинбургскому обозрению" одну тему. Подойдет ли для журнала решительное выступление против системы образования, строящейся исключительно на положениях англиканской церкви? Если да, то я был бы рад показать, почему ее катехизис никак не может побороть царящее ныне невежество; и почему лишь система, строящаяся на самой широкой веротерпимости, может соответствовать нуждам и пониманию опасных классов общества. Только такой широкий подход к решению этого вопроса совместим с моими взглядами на образование. Взявшись за эту тему, я мог бы попутно описать благотворительные учебные заведения - так называемые "школы для нищих", которые сейчас появились в Лондоне, а также тюремные школы, и вскрыть вопиющее невежество, царящее в подобных местах. Все это может составить весьма острую картину, особенно если учесть, что в настоящее время все усилия направлены на сбор средств для поддержания только церковного образования. Я мог бы показать, как самая природа этих людей, обреченных на нищету, забытых обществом, восстает даже против простейшей религии, так что научить их хотя бы в самой общей форме различать добро и зло значило бы разрешить труднейшую задачу, ради которой
Искренне Ваш.
132
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
1 ноября 1843 г.
...Пусть Вас не пугает новизна и размах моего замысла. Я сам было испугался сначала, но теперь глубоко убежден в его своевременности и разумности. Я опасаюсь журнала - пока. По-моему, ни время, ни обстановка ему не благоприятствуют. Боюсь, что после такой книги, как "Чезлвит", которая взяла у меня столько сил, может показаться, будто я пишу слишком много и кое-как, ради дневного пропитания. Боюсь, что не сумею с честью выдержать такое испытание. Что ни говорите, я знаю, что новый журнал - да и любое новое предприятие - целиком ляжет на мои плечи, и мне волей-неволей придется (как это было с "Часами") отдать ему, по обыкновению, все силы. Я боюсь намерения Брэдбери и Эванса поспешить с дешевым изданием всех моих книг или даже какой-нибудь одной из них - это предприятие может оказаться преждевременным. Я убежден, что такое издание в ближайшие месяцы принесет неисчислимый вред и мне и моему материальному положению. Вполне естественно, что издатели питают такое намерение, но раз дело обстоит так, я не сомневаюсь, что они смотрят на меня сейчас только как на партнера в деловом предприятии. Я вижу, что и Вы такого же мнения, но я не вижу смысла в таком случае рвать с Чепменом и Холлом. Если бы я заработал достаточно, то, несомненно, скрылся бы на год с глаз публики, чтобы обогатить запас своих наблюдений и сведений, чтобы увидеть незнакомые мне страны - это для меня совершенно необходимо, а если не отправиться в путешествие сейчас, мне уже вряд ли доведется его совершить, так как моя семья все увеличивается. Я уже давно лелею это намерение, и хотя еще не заработал необходимых денег, все же могу - иди, по крайней мере, мне так кажется - наконец осуществить его. Вот каков мой план. После того как "Чезлвит" выйдет полностью (к этому времени долг значительно уменьшится), я собираюсь забрать у Чепмена и Холла мою долю - векселями или наличными, большой разницы не составит. Я намерен заявить им, что в ближайший год ничего писать не стану и что пока ни с кем не буду входить в деловые переговоры - и наши деловые отношения останутся в прежнем положении. То же самое с Брэдбери и Эвансом. Я сдам дом, если сумею, или поручу заняться этим агенту. Затем я заберу всю свою семью и двух - ну, самое большее трех слуг, - куда-нибудь в Нормандию или Бретань, побывав там заранее и сняв на шесть - восемь месяцев дом в каком-нибудь местечке с хорошим климатом, а главное - дешевом. За эти шесть - восемь месяцев я пройдусь пешком по Швейцарии, перевалю через Альпы, объеду Францию и Италию (Кэт я, быть может, возьму с собой в Рим и Венецию, но и только) - и, короче говоря, увижу все, что стоит увидеть. Время от времени я буду посылать Вам свои впечатления, как в дни моей поездки по Америке, и Вы сами сможете решить, годятся ли они как основа для новой интересной книги. В то же время я смогу заняться задуманным романом, который, как я склонен думать, было бы выгодней напечатать сначала в Париже, - но об этом поговорим отдельно. Но, конечно, я еще не решил, за что взяться раньше: за эту книгу путешествий или за роман. "Все это очень мило, - скажете Вы, - при том, однако, условии, что у вас найдутся для этого деньги". Что ж, если мне удастся раздобыть необходимую сумму, никак себя не связав, без процентов и не давая никаких обеспечений, кроме полиса страхового общества "Орел" на пять тысяч фунтов, то Вы откажетесь от этого возражения. И я буду свободен от обязательств по отношению к книгопродавцам, типографщикам, ростовщикам, банкирам или меценатам, а также сохраню доброе отношение моих читателей, вместо того чтобы мало-помалу его терять, как это неизбежно произойдет в любом другом случае. Вы согласны со мной? И ведь это наиболее приемлемый и удачный для меня выход. Насколько я могу понять, Вы сами не считаете, что первый мой план был удачным выходом из подобного положения? Я, как и предупреждал, изложил Вам свои намерения очень сбивчиво. Отдаю себе отчет в недостатках моего нового плана, которые в какой-то степени уравновешивают его преимущества, необходимость расстаться с Англией, с домом, с друзьями, - но в столь критическое время это представляется мне единственно правильным решением. Да будет благословен мистер Мариотти, учивший меня итальянскому языку, вместе со своим учеником!.. Если у Вас еще остались силы, сообщите Топпингу *, как у Вас дела.
133
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
2 ноября 1843 г.
...Я ждал, что Вы удивитесь. Если я и сам изумился, когда этот план поездки пришел мне в голову много месяцев назад, то насколько же больше должен он был поразить Вас, когда Вы получили его лишь через несколько часов после его завершения! Все же я полон решимости выполнить его - твердой решимости. Я убежден, что за границей мои расходы сократятся вдвое, а перемена обстановки окажет на меня огромное влияние. Вы не хуже меня знаете, что, на мой взгляд, "Чезлвит" в сто раз лучше любого из остальных моих романов. Что я сейчас чувствую свою силу, как никогда раньше. Что я уверен в себе, как никогда раньше. Что я твердо убежден в следующем: если только мое здоровье позволит, я смогу удержать уважение мыслящих людей, хотя бы завтра появилось пятьдесят новых писателей. Но сколько читателей не умеет мыслить! Сколь многие из них принимают на веру утверждения негодяев и идиотов, будто писатель, который пишет быстро, обязательно губит свою вещь. Как холодно принимали эту самую книгу в течение стольких месяцев, прежде чем она завоевала себе признание, так и не завоевав покупателей! Если бы я писал для сорока тысяч Форстеров или для сорока тысяч людей, понимающих, что я не могу не писать, мне незачем было бы уходить со сцены. Но именно эта книга и предостерегает меня: если я все-таки в силах на время перестать писать, мне надо это сделать - мне необходимо это сделать. Однако и помимо этого я чувствую, что долгий отдых будет мне полезен. Вы говорите, что достаточно было бы двух-трех месяцев, но просто Вы за восемь лет привыкли, что я обхожусь без отдыха. Двух месяцев мало. Нельзя вечно так перенапрягать свои мозг. Этот ТРУД после его завершения всегда вызывает тяжелую гнетущую апатию, и для умственных способностей не может не быть вредным такое постоянное и редко прерывающееся напряжение. Чего бы не дал бедняга Скотт, чтобы только иметь возможность побывать за границей в молодости, вместо того чтобы дряхлым старцем бессмысленно переезжать там с места на место! Я же написал Вам - предвосхищая Ваш вопрос, - что нужно решить только одно: с чего мне начать. Путевые заметки, если уж я решу ими заняться,
134
НЕИЗВЕСТНОМУ
Девоншир-террас,
2 ноября 1843 г.
Дорогой сэр!
То, о чем Вы мне сообщили, ужасно и отвратительно, О, если бы я мог добраться до родительского сердца Н, я бы так отделал этого субъекта, что он не знал бы, куда скрыться. Но если бы я вывел в моей книге такого отца, как он, все ныне живущие отцы (и особенно скверные) воздели бы руки к небу и с негодованием отвергли бы столь неестественную карикатуру. Очень многие (и особенно те, кто мог бы послужить ему прототипом) считают даже мистера Пекснифа невероятным гротеском; а миссис Никльби, усевшись собственной персоной напротив меня во вполне реальное кресло, как-то спросила, неужели я верю, что может существовать подобная женщина.
Точно так же Н, читая о себе самом, отказывался поверить в Джонаса Чезлвита. "Мне нравится Оливер Твист, - говорил К, - так как я люблю детей. Но вся книга очень неестественна. Ну кто бы стал нарочно мучить бедного маленького Оливера!"
Тем не менее я не забуду этого негодяя и если смогу нанести ему такой удар в переносицу, чтобы он зашатался куда сильнее, чем мы с Вами шатались в нынешний сочельник под объединенным влиянием пунша и индейки, - я не премину это сделать.
Сердечно благодарю Вас за Вашу записку. Извините, что пишу Вам на таком клочке. Я думал, что это целый лист, пока его не перевернул.
Остаюсь, мой дорогой сэр, искренне Ваш.
135
ДЖОНУ ДИЛЛОНУ
Девоншир-террас,
3 февраля 1844 г.
Дорогой сэр!
Нет, Вы не ошиблись, полагая - и, надеюсь, чувствуя в этом глубокую уверенность, - что Ваша похвала моей книжке глубоко проникнет в мое сердце и наполнит его грустной радостью. Ничто не могло бы тронуть меня больше. Самые громкие возгласы одобрения стоят для меня меньше самого тихого шепота, если он раздался в таком доме, как Ваш... Ваше письмо навсегда останется для меня драгоценным. Я благодарю бога за великую честь говорить с сердцами тех, кого коснулось такое горе, как Ваше, и от всей души благодарю Вас за это ободрение...
136
МИССИС ДИККЕНС
26 февраля 1844 г.
Дело Диккенса против всего света.
Чарльз Диккенс, проживающий в доме Э 1 по Девоншир-террас, Йорк-гейт, Риджент-парк, графство Мидлсекс, джентльмен, выигравший вышеуказанное дело, под присягой заявляет, что в указанный день и месяц, а именно в семь часов вечера, он, вышеозначенный заявитель, занял председательское место в многолюдном собрании в школе для рабочих в Ливерпуле, и, будучи встречен оглушительными и восторженными рукоплесканиями, он, вышеозначенный заявитель, немедленно начал энергичную, блестящую, шутливую, патетическую, красноречивую, пылкую и страстную речь. Что вышеуказанную речь тысяча триста человек оживляли частыми, бурными и оглушительными возгласами одобрения, и, насколько известно вышеозначенному заявителю, он, заявитель, говорил, как подобает мужчине, и, насколько ему, вышеозначенному заявителю, известно, немало отличился. Что после того, как завершилась эта процедура и было предложено поблагодарить вышеозначенного заявителя, он, заявитель, вновь отличился, и что возгласы одобрения, на этот раз сопровождаемые хлопаньем в ладоши и топаньем ног, были по адресу вышеозначенного заявителя оглушительными и ужасными. И означенный заявитель далее заявил, что его черно-белый или сорочий жилет действительно вызвал сенсацию, и в часы прогулок названный заявитель слышал от окружавших его лиц возгласы вроде: "Что это? Да неужто жилет? Да нет, рубашка", - и тому подобное, возгласы, которые, по мнению вышеозначенного заявителя, были все одобрительными и похвальными, но означенный заявитель далее заявил, что идет сейчас ужинать и надеется, что у него достанет аппетита этот ужин съесть.
Чарльз Диккенс
Заявлено под присягой в моем присутствии в гостинице Адельфи, Ливерпуль, 26 февраля 1844 года.
С. Рэдли *
137
Т. Дж. ТОМПСОНУ
Бруммагем *,
вечер среды, 28 февраля (1844 г.),
половина десятого.
Дорогой Томпсон!
Более внимательных и деликатных людей, чем те, с которыми я встретился тут, я нигде не встречал. Предложив мне все гостеприимство, какое только могли, они, после того как я с благодарностью от всего отказался, с истинным благородством позволили мне отдыхать на мой лад. В ратуше они оберегали меня от назойливости любопытных, затем проводили сюда и оставили наедине с ужином (который уже стоит на столе), как прежде оставили наедине с обедом.
Жаль, что Вы не могли приехать. Это было поистине великолепное зрелище. Ратуша была набита битком - и вмещала, я полагаю, не менее двух тысяч. Дамы присутствовали в парадных туалетах и во внушительном количестве; а когда появился Дик, все поднялись со своих мест и юбки зашуршали, как сухие листья. Чер... даковски внушительно это было, и несколько ошеломительно (особенно после немалого количества "Сэра Роджера" * и коньяка с водой), но Дик с львиным мужеством ринулся в бой и произнес речь, лучше которой мне еще не приходилось слышать из его уст. Да, сэр, он был шутлив, патетичен, красноречив, прост, выразителен и умен - во всем умен. Он чрезвычайно эффектно вставил фразу о джине, заключенном в шкатулку, и раздались такие аплодисменты, что даже эхо ответило - тоже аплодисментами. Он очень нервничал, когда приехал в Бирмингем, но когда он произносил речь, у него даже не участился пульс. Никогда еще ни у одного оратора не было таких внимательных и чутких слушателей.
Дамы убрали весь зал (а вы знаете, как он огромен) гирляндами искусственных цветов. А с хоров, прямо напротив того места, где стоял этот высокоодаренный юноша, свешивалась надпись (заметьте, тоже сплетенная из искусственных цветов): "Добро пожаловать, Боз!" - и каждая буква была в шесть футов величиной. Позади него по всему гигантскому органу были развешаны колоссальные транспаранты, представлявшие, как Слава в нескольких видах венчает равное число Диков - к чрезвычайному удовольствию Виктории (позволяя себе поэтическую вольность). Безусловно, это первое ее выступление в подобной роли.