Письма (1866)
Шрифт:
Я до того заработался, что отупел и голова как забитая. От Вас писем жду всегда как царства небесного. Голос из России, от друга - что же драгоценнее? Нечего мне Вам написать, никаких новостей, тупею и дурею я здесь. И, однако же, пока не кончу романа - ничего предпринять нельзя. А тогда, во что бы то ни стало, приеду в Россию. А чтоб кончить роман, нужно сидеть пять месяцев по 8 часов в день minimum, не вставая. Долг Каткову я наполовину уж отработал. Отработаю и остальное. Пишите мне, друг мой, Христа ради пишите. Жена кланяется Вам и Анне Ивановне. Она Вас обоих очень любит. Засвидетельствуйте Анне Ивановне мое уважение. Анна Николавна тоже просила Вам поклониться. До свидания. Обнимаю Вас. Вам преданный и искренний
Ф. Достоевский.
В 4-х главах, которые прочтете в июньском номере (а может, только в 3-х, потому что четвертая запоздала), попробовал эпизод современных позитивистов из самой крайней молодежи. Знаю, что написал верно (ибо писал с опыта; никто более меня этих опытов не имел и не наблюдал), и знаю, что все обругают, скажут нелепо, наивно и глупо и неверно. Адресс
Suisse, Vevey (Lac de Genиve). А m-r Dostoiewsky, poste restante.
(1) в подлиннике ошибка
(2) было начато: постоянно должны быть
(3) вместо: то есть право получения - было: с правом получения
(4) вместо: купить у меня - было: получить от меня
(5) далее было: напр<имер>, хоть в крайнем случае
349. С. А. ИВАНОВОЙ
23 июня (5 июля) 1868. Веве
Вевей 5 июля - 23 июня/68.
Милый и добрейший друг мой, Софья Александровна, я перед Вами невыразимо виноват, голубчик, что на письмо Ваше (от 3 мая) до сих пор не отвечал. Но я был в таком горе, в каком никогда не был. Да и теперь оно не прошло; еще сильнее. Соня моя умерла, вот уже с лишком месяц. Она была больна неделю. Глупый доктор (первый в Женеве!) не рассмотрел болезни и даже в день смерти ее говорил, что ей легче. Я за два часа до смерти еще не думал, что она умрет, веря доктору! Ах, Сонечка, ах, ангел мой, если Вы вытерпели несчастье, то я, уж конечно, не меньше выношу. Да что считаться: это уже была для меня личность, она меня знала, улыбалась мне, уже любила, когда я подходил, провожала меня глазками. Вот уж месяц прошел, как ее нет, а я не только не забыл ее, но чем дальше, тем больнее и тем ярче она в моем воспоминании. Мы похоронили ее в Женеве и переехали сюда в Вевей, на другой конец озера. Анна Григорьевна плачет по целым ночам до сих пор. Не знаю, что с нею делать, но она, конечно, больна. Она худеет, нервы ее раздражаются, и не знаю, что будет. Ее мать, Анна Николавна Сниткина, приехала к ней из Петербурга и живет теперь о нами. Приехала ходить за Соней и - вот! Кроме этого горя, я и прежде запоздал романом (потому что рождение Сони и уход за ней и за Анной Григорьевной у меня много взяли рабочего времени и расстроили мое здоровье). А теперь, по болезни Сони, запоздал еще больше. Наконец, переезд. И потому, несмотря на всё горе, весь этот месяц сидел день и ночь за романом (и как проклинал работу, как неприятно и гадко было писать!) и написал очень мало. Вот уже 3-й № выходит: апрельский, майский и теперь июньский, а я всё помещаю клочками и отрывками, и до сих пор тянется только 2-я часть. Я забрал деньги вперед; они на меня надеялись и рассчитывали; по составу книжек "Р<усского> вестника" вижу, что они, конечно, в надежде иметь от меня постоянно и помногу романа, почти совсем не запаслись этим отделом литературы. И вот теперь я их посадил! Так как роман длиннейший и остается его писать еще 30 печатных листов, то надо поправиться и, по крайней мере, конец доставлять помногу и чтоб работа была лучше. Как это для меня важно, можете судить, голубчик, по тому, что на романе этом совокупилась теперь вся моя надежда в будущем. Во-первых, надо сделать порядочно, во-2-х, отработать долг Редакции, а в-третьих, сделать, чтоб они на меня не сердились и охотно присылали теперь деньги, потому что я живу только ихними присылками. И потому перспектива: сидеть день и ночь на одном месте, никуда почти не выезжая, никакого развлечения себе не позволяя, писать с тоской в сердце и мучиться, смотря на мучения жены. Надеюсь, Соня, ангел мой милый, что Вы не станете очень винить меня, прочтя всё это, за молчание мое. Я и никому не отвечал. (1) Однако же знаю, по письму Вани Сниткина, что Вы уже в деревне. От Вас, от Вас жду, Сонечка, писем. Напишите что-нибудь, молчаливый, но верный друг мой. Так ли? Так ли? Ведь верный! Ведь мы с Вами никогда, никогда не разойдемся сердцем. Мою Соню я назвал Соней в Вашу честь. Друг мой милый, как Вы мне дороги. Напишите (я хочу знать всё это непременно), как вы, то есть Верочка и вы все, как и когда намерены вернуться в Москву, где будете жить? Я из всех сил буду стараться воротиться в Россию к зиме, но знаю наверно, что это не иначе может быть, как к самому Новому году или даже в январе. Тогда, конечно, тотчас в Москву приеду. Наговоримся обо всем. Я понимаю, друг мой, что про стенографию Вы, конечно, не можете ничего теперь сказать ни положительно, ни окончательно. Я ведь Вам сообщил только одну идею. Разрешение ее в будущем, а теперь для того только писал, чтоб Вы имели это в виду как идею. Считаю себя обязанным прибавить про стенографию еще одно: что, по всем моим заключениям, эта идея (если только она Вам по сердцу - это важнее всего) весьма осуществимая и простая и гораздо менее фантастическая, чем многие и многие проекты. Но, разумеется, дело об этом впереди. Вот еще мысль: если я угожу "Р<усскому> вестнику" и останусь с ними в добрых и очень ладных отношениях, то во что бы то ни стало сближу Вас с Редакцией, буду хлопотать изо всех сил и, может быть, достигну того, что Вы получите занятие. При двух изданиях ("Моск<овские> вед<омости>" и "Русск<ий> вестн<ик>") можно найти место, а там, судя по Вашей работе. Вы можете укорениться надолго. Работа благородная и при всяком положении Вашей судьбы - удобная. Но, разумеется, для этого нужно мне просить Каткова лично и узнать хорошенько место. Прежде там всё было занято, яблоку упасть было негде, но ведь не всегда же так.
Вот уже месяц как мы в Вевее - городишка дрянной, в 4000 жителей, и по несчастию нашему опять в дрянь попали (всё мне здесь гадко!). Не люблю я этой уединенной жизни, в углу; за границей хорошо поездить по большим городам и по хорошим местам мимоходом, а постоянно жить тяжело. Но в настоящую пору роман связал: надо сидеть и работать, да теперь в это время года некуда и переехать, кроме разве на Рейн; но ведь там гуляние и людные места, а мне надо уединения и работы. Не в Париж же ехать для этого, а в Италии, даже в Северней, теперь сгоришь и раньше сентября туда и думать нельзя переехать, хотя я бы желал. Что же касается до Вевея, то Вы, может быть, и знаете - это одна из первых панорам в Европе. В самом роскошном балете такой декорации нету, как этот берег Женевского озера, и во сне не увидите ничего подобного. Горы, вода, блеск - волшебство. Рядом Монтрё и Шильон. ("Шильонский узник", не помните ли старый перевод Жуковского). Но скверно то, что в Вевее раздражаются нервы, и скоро предрекают сильные жары (а мне именно в это время надо будет работать). Гулять есть где, если захочешь, а купаться опять-таки нельзя: признано докторами, что озерная вода расслабляет организм. Наконец, газет русских нет в Женеве, (2) а для меня это очень важно. Книжная лавка одна. Галерей, музеев и духу нет; Бронницы или Зарайск!
– вот Вам Вевей. Но Зарайск, разумеется, и богаче и лучше. Тут только один из самых первых в Европе ландшафтов и больше ничего;
Вот Вам всё обо мне покамест, всё что в письме можно высказать. Если б было наяву, конечно, нашлось бы сказать кой-что побольше. Думаю об вас почти каждый день обо всех, и, уж конечно, мне тяжело, что в такое время мы не вместе, что Верочка? Я не пишу ей теперь, но напишу потом, чуть только найду минуту. Опять сажусь заниматься; думаю, что в деревне Вам не будет ни очень спокойно, ни даже приятно. Я не говорю уже о главной причине. Но так как вы все, разумеется, смотрите на ваше летнее пребывание в деревне как на временное и переходное, то, конечно, заботитесь и думаете о том, когда переедете в Москву; потому что там только, можно сказать, положите первое начало вашей новой жизни. Дай бог, чтоб мы поскорее свиделись. Целую всех, Верочку, Масеньку, Витю - всех. Письмо к Василию Иванову и, кажется, довольно важное, - я получил. Представляю себе удивление Василия Иванова, получившего в свое время письмо с своим адрессом и начинающееся, может быть, словами: "Любезный брат". Ах, милая Верочка! И как, должно быть, она потом сердилась, когда оказалось, что ошиблась адрессами. Анна Григорьевна этот раз много пишет Вам. Я этому очень рад. Еще раз обнимаю Вас всех. Вы знаете, что я вас люблю, не правда ли? до свидания. Пожелайте, милый друг, чтоб работа моя хорошо кончилась. Если хорошо и удачно кончится, тогда более шансов скорее воротиться на родину. А уж как бы хотелось; как здесь скучно и неприятно жить. Пишите же, пишите, пожалуйста.
Ваш весь и навсегда
Федор Достоевский.
Адресс мой теперь:
Suisse, Vevey (Lac de Genиve). А m-r Dostoiewsky, poste restante.
Этот адресс месяца на два по крайней мере, - от сего числа. Напишите от меня поклон, когда будете писать, Елене Павловне и Марье Сергеевне.
(1) далее идет густо зачеркнута фраза
(2) так в подлиннике, вместо: в Вевее.
350. А. Н. МАЙКОВУ
21 июля (2 августа) 1868. Веве
Вевей 19 (1)/2 августа/68.
Добрейший и любимый друг мой, незабвенный Аполлон Николаевич, беру перо, чтоб написать Вам три строки.
Я послал Вам большое письмо в июне м<еся>це, в ответ на Ваше, написанное в мае. То письмо Ваше (майское) доказало мне, что Вы не только на меня не сердитесь ни за что (что я мог сдуру вообразить, по больному моему характеру), - но даже и любите меня по-прежнему. Не ответил я сию минуту, потому что день и ночь сидел 20 дней сряду за работой, которая плохо шла. Но на письмо мое к Вам, ответное, июньское, большое и чрезвычайно для меня важное, я от Вас никакого ответа не получил до сих пор. Причины передо мной стоят две: 1) или Вы на меня за что-нибудь рассердились или 2) пропало мое письмо или Ваше.
Я ни за что не верю первой причине: Ваше письмо (последнее, майское) было такое, что я не могу понять, можно ли после таких добрых чувств ко мне опять вдруг на меня рассердиться, и потому я слепо верю, что письмо мое пропало. Верю потому еще, что имею причины так думать: я слышал, что за мной приказано (2) следить. Петербургская полиция вскрывает и читает все мои письма, а так как женевский священник, по всем данным (заметьте, не по догадкам, а по фактам), служит в тайной полиции, то и в здешнем почтамте (женевском), с которым он имеет тайные сношения, как я знаю заведомо, некоторые из писем, мною получаемых, задерживались. Наконец, я получил анонимное письмо о том, что меня подозревают (черт знает в чем), велено вскрывать мои письма и ждать меня на границе, когда я буду въезжать, чтобы строжайше и нечаянно обыскать.
Вот почему я твердо уверен, что или мое письмо не дошло, или Ваше ко мне пропало. NB (Но каково же (3) вынесть человеку чистому, патриоту, предавшемуся им до измены своим прежним убеждениям, обожающему государя, каково вынести подозрение в каких-нибудь сношениях с какими-нибудь полячишками или с Колоколом! Дураки, дураки! Руки отваливаются невольно служить им. Кого они не просмотрели у нас, из виновных, а Достоевского подозревают!)
Но не в том дело. Письмо это Вам доставит сестра жены моей из рук в руки.
Это все-таки не письмо, а три строчки, потому я уж и не знаю, что написать Вам. Все-таки ведь я не имею Вашего письма у себя. Аполлон Николаевич, друг мой. (Вы меня сами называли другом!) Как мне тяжело было в это время иногда от мысли, что Вы на меня сердитесь!
Напишите же мне, напишите в обоих случаях: если сердитесь, то объясните причину. Если не сердитесь, напишите, что меня любите.
Я был очень несчастен всё это время. Смерть Сони и меня и жену измучила. Здоровье мое некрасиво; припадки; климат Вевея расстроивает нервы.