Письма (1866)

Достоевский Федор Михайлович

От Вашей жизни я отстал совершенно, хотя всё сердце мое у Вас и потому Ваши письма - для меня манна небесная. Ужасно я порадовался известию о новом журнале. Я никогда не слыхал ничего о Кашпиреве, но я очень рад, что наконец-то Николай Николаевич находит достойное его занятие; именно ему надо быть редактором и не ограничивать себя как-нибудь отделом в новом журнале, а стать душой всего журнала. Это, в таком случае, будет благонадежно. С полгода назад он мне писал сюда и очень-очень порадовал своим письмом. Я не ответил, не зная его адресса, который он не приложил. Он сообщил мне в этом письме выписку своего письма к Каткову, в котором предлагал ему занять в "Русском вестнике" критический отдел. Я не знаю, что отвечал Катков Николаю Николаевичу, но знаю про себя, что там, и в газете и в журнале, все места, редакторства и отделы заняты и крепко заняты, по гоголевскому выражению, что как сядет человек, то скорее под ним место затрещит, чем он слетит с места. По-моему, между нами, если б даже и Катков захотел что-нибудь изменить в этом занятии мест, то не всегда бы мог исполнить. Но теперь чего же лучше Николаю Николаевичу, но пусть только, главное, он будет полным хозяином на своем месте. Желательно бы очень, чтоб журнал был непременно русского духа, как мы с Вами это понимаем, хотя, положим, и не чисто славянофильский. (По-моему, друг мой, нам слишком гоняться за славянством, право, не надо, то есть слишком. Надо, чтоб они сами к нам пришли). После Славянского съезда в Москве некоторые из славян же, возвратясь к себе, подшучивали свысока над русскими за то, что "руководствовать других взялись и как бы импонировать славянам, а у самих-то еще что и какое малое самосознание" и т. д. и т. д. И поверьте, что многие из славян, в Праге например, судят нас совершенно с западных точек зрения, с немецкой и с французской, и даже, может быть, удивляются, что у нас славянофилы, н<а>пример, мало заботятся об общепринятых формах западной цивилизации. Так что нам, например, гоняться-то бы подождать за славянами. Изучать их - дело другое; помочь тоже можно; но брататься лезть не надо, но только лезть, потому что братьями их считать и как с братьями поступать с ними, несомненно, должно. Надеюсь тоже очень, что Николай Николаевич придаст журналу и политический оттенок, не говоря уж о самопознании. Самопознание - это хромое наше место, наша потребность. Во всяком случае, у Николая Николаевича будет блистательно, и я с неистощимым удовольствием готовлюсь читать его статьи, которых так давно не читал, с той самой "Эпохи". Хорошо, если б журнал поставил себя сразу независимее собственно в литературном мире; чтоб, например, не платить двух тысяч за гнусную кутью вроде "Минина" или других исторических драм Островского, единственно для того, чтоб иметь Островского; а вот если комедию о купцах даст, то и заплатить можно. Или "Роя" Кохановской, которой имя я увидел с ужасом, после всей мерзости и всего срама, которые я вынес два года назад, читая "Роя", - эту аллилую с маслом, от которой даже Аксаков морщился. А вот если даст что-нибудь вроде "Гайки", ну тогда и погордиться можно. Или напыщенного и исписавшегося Ергунова. Одним словом, литераторов, по-моему, надо бы взять наконец в руки и за одно имя не платить, а только за дело чего ни один журнал доселе еще не осмеливался сделать, не исключая "Времени" и "Эпохи". Без литературного же произведения первой руки в 1-х двух нумерах журнала - и выходить нельзя; это значит упустить 1000 подписчиков в самом начале. Я не советы даю, а от любви говорю. Надеюсь, что Николай Николаевич мне пришлет журнал. Быть участником журнала, разумеется, согласен от всей души. Только теперь занят. Вот кончу роман, тогда можно подумать. Хотелось бы мне, чтоб журнал был капитально хорош. Напишите мне поболее об этом подробностей, голубчик мой. Даете ли Вы сами что-нибудь в журнал? Дайте им для первого номера что-нибудь целое и большое, Ваше "Слово о Полку Иг<ореве>" например. Как называется журнал? Публиковались ли, объявляя подписку? Если хотят издавать с нового года, то давно пора.

Я читал книжонку, об которой Вы мне писали, как раз незадолго до Вашего уведомления и, признаюсь, был взбешен ужасно. Наглее ничего представить нельзя. Конечно, наплевать, я так было и хотел сначала; но меня смущает и то, что если я не протестую, то тем самым как бы дам мое оправдание подлой книжонке. Но где протестовать? В Nord? Но я по-французски не умею хорошо написать и, кроме того, желал бы поступить с тактом. Думаю перебраться во Флоренцию и посоветоваться в русском консульстве, спросить наставления, как поступить. Конечно, перебираюсь во Флоренцию не для одного этого. Вы мне предлагаете съездить в Венецию (которую хвалят зимою в санитарном отношении во всех гидах и все доктора). Я ужасно бы рад, хотя бы собственно для того, чтоб развлечь Анну Григорьевну, и не знаю, может быть, и сделаем, ибо действительно переезд не долгий; (3) но, во-первых, времени очень уж мало, во-вторых, - это будет стоить нам обоим, если даже ехать в третьем классе и жить хоть три дня, 100 франков не менее, а для нас теперь ужас что значит сто франков, хотя, н<а>пример, нам не редкость получить 1000 франков от Каткова. Но получишь и тотчас же отделить надо на жизнь на месяц или полтора, потом заплатить долги, которые всегда накопятся, переезд, одежда. А так как будущее очень не обеспечено, то надо сильно поджать ноги. А прежде всего кончить роман и работать день и ночь; ибо иначе ничего не будет.

С Ламанским желалось бы увидеться очень. (4) Книгу Самарина рад бы прочесть ужасно, тем более что обо всем этом сам всегда думаю, но где я ее достану? Здесь ужас что такое. Даже в Женеве, где есть русские книги, лежат на прилавках (5) только "Что делать" и разная дрянь наших эмигрантов. Если и есть (6) еще русские книги, - какой-нибудь томик Гоголя, Пушкина, - то случайно. В продаже русских книг нигде ни порядку, ни толку, ни мысли. И редко где даже и продают. Здесь, в Италии, ничего нет. Желал бы достать Самарина, да негде.

Мучаюсь и беспокоюсь тоже об родных. Паше я (7) не мог ничего прислать всё лето, но и он уж хорош. Но я на него не сержусь; не за что ему любить меня особенно, а к ошибкам его по службе я не могу быть строг. Бедный, неразвитый мальчик, один и без помощи, - как не наделать ошибок, но боюсь худшего и ужасно бы желал поскорей помочь ему. Эмилия Федоровна, в ноябре месяце, тоже должна съехать с моей квартиры у Алонкина, потому что я не могу платить за квартиру. Всё это меня беспокоит и все-таки прежде всего надо кончить работу!

А уж про мой долг Вам, друг мой, Вам, - мне стыдно и подумать! Мучает он меня ужасно и именно тем, что Вы поступили со мной как родной брат, да еще не всякий поступит. У Вас же у самих семья. Но получаю же ведь я деньги! И потому - отдам. Придет и для меня рассвет, а главное, хотелось бы мне в Россию. В России я бы обернулся лучше. И подумать еще, что Соня наверно была бы жива, если б мы были в России!

Анна Григорьевна Вас любит и об Вас думает и говорит с радостию. Передайте мой и ее поклон усердный (она уже три раза спрашивала сегодня, пишу ли я от нее поклон) - Вашей супруге, и Вашим родителям. А от меня тоже и всем меня помнящим. Мне жаль Ковалевского, - добрый и полезнейший был человек, - так полезен, что, может быть, только по смерти его это совершенно почувствуется.

Ваш весь Ф. Достоевский.

Ради бога, пишите ко мне. Адресс во всяком случае:

Italie, Milan, а M r Dostoiewsky, poste restante.

(1) в подлиннике описка

(2) далее было начато: хотите

(3) было: не долог

(4) было: ужасно

(5) вместо: лежат на прилавках - было: продают только

(6) далее было: остальные

(7) далее было: сам

356. Э. Ф. ДОСТОЕВСКОЙ

28 октября (9 ноября) 1868. Милан

Милан 9 ноябр<я>/28 октяб<ря>/68.

Любезнейшая и многоуважаемая сестра, Эмилия Федоровна,

Простите, что не сейчас отвечаю на доброе и приветливое письмо Ваше, Эмилия Федоровна. Но я до того был занят работой, что не мог оторваться, как ни странно это Вам покажется. Я и не Вам одной, а всем ничего уже не пишу в рабочее время, ы даже откладываю отвечать на самые важные и касающиеся до моих интересов деловые письма, чем и врежу себе лично, как и случи лось со мной недавно. Мне очень жаль, что Вы не можете более пользоваться квартирой у Алонкина, но спешу Вас еще раз уведомить, что всё это случилось против моего желания. Но так как я, в полтора года, ни гроша не заплатил Алонкину, то он сам рассердился и уведомил меня, что не может более оставлять за мной квартиру. Я просил лично Марью Григорьевну поговорить с ним и склонить его потерпеть на мне, рассчитывая, что он согласится подождать до Нового года. Когда же получил от Вас уведомление, что Алонкин просит вексель, то и просил Вас в последнем письме сходить к нему и спросить только совета: как послать вексель из-за границы? Он торговый человек и лучше меня это знает. Мне очень жаль, что Вы у него не были: во-первых, мне самому хочется удовлетворить его требованию насчет векселя, а во-вторых, видя мою готовность дать вексель, он, может быть, и сам согласился бы, без Вашей просьбы даже, оставить квартиру за мною, так что, может быть, Вы бы могли прожить на квартире долее. Я так рассчитывал потому, что я жил с ним и расстался с ним в весьма хороших отношениях. Марье же Григорьевне я ничего не поручал собственно насчет векселя.

Вы выписываете слова из прошлогоднего письма моего и спрашиваете их объяснения. Трудно мне сказать теперь, не имея всего письма перед глазами, всю мою тогдашнюю мысль; но, наверно, я подразумевал (1) помощь от правительства.

Просьба Ваша, жены издателя и редактора весьма значительного журнала, по моему полному убеждению, не может остаться безо всякого внимания, особенно если Вы докажете, что Вы не имеете ни малейших средств к существованию. Но действовать, подавая эту (2) просьбу, можно двумя путями, то есть подавая министру или обратясь лично (3) с просьбою еще выше. К сожалению, я не могу Вам разъяснить всю мою мысль, будучи так далеко от Вас. В этом отношении я имею свои особенные соображения и полное убеждение в милость государя. Но зато вполне убежден, что если Вы начнете просить теперь, то можете как-нибудь ошибиться и повредить своему делу. Я очень, очень бы хотел быть теперь при Вас, но не могу еще возвратиться при расстроенных моих обстоятельствах. Всё зависит от денег и от расчетов на будущее. Для этого мне, во-первых, надо кончить роман в "Русский вестник", с которым я опоздал чрезвычайно, и кончив, уплатить долг "Русскому вестнику". Вот причина, почему я не могу обратиться в "Русский вестник", как делал прежде, с просьбою о значительной сумме разом: надо прежде заработать долг. Если кончу чуть-чуть успешно работу, то, может быть, найду издателя на второе издание, здесь или в Москве - а следственно, и еще деньги, значительные, говоря относительно. Наконец, есть у меня и другие расчеты. Но прежде всего и главное надо кончить работу. Имея некоторые деньги, я, во-первых, удовлетворю горячему желанию помочь Вам и Паше, а во-вторых, войду отсюда в соглашение с кредиторами, выплатив им часть долга наличными, а на остальное выпросив годичный срок. Если же я прямо приеду, не войдя в соглашение, то кредиторы меня посадят в тюрьму, не понимая того, что я, в тюрьме, при здоровье моем, не могу работать, а стало быть, не смогу им и выплатить, тогда как, имея срок (4) и шанс, смогу, при счастье разумеется, получить за работу такие же огромные деньги, как за роман мой "Преступление и наказание". Вот Вам откровенно всё мое положение. Но не советую Вам показывать это письмо другим; я не хочу, чтобы дошло до кого-нибудь из кредиторов раньше, чем следует, что я хочу войти с ними в соглашение. Это повредит мне, а стало быть, и Вам. Если я теперь некоторое время не в состоянии Вам помочь, то верьте, что при первых средствах я Ваш верный и искренний слуга и брат, пока живу, помня брата Мишу. О Паше я измучился думая. Но так сошлись обстоятельства, что никак не могу, до времени, попросить у "Русского вестника" хоть что-нибудь свыше получаемого мною содержания. Впрочем, повторяю, хотя и не знаю наверно сроку, попрошу при первом случае рублей полтораста (по 75 рублей Вам и Паше), а если можно, и побольше. Постараюсь это сделать возможно скорее. В Вевее до того дурен климат (для моей болезни), что я переехал в Милан. Климат удивительно здесь хорош, но жизнь и дорога и неудобна (5)

(1) было: подозревал

(2) было: по этой

(3) далее было: еще

(4) далее было: могу

(5) здесь письмо обрывается

357. А. Н. МАЙКОВУ

11 (23) декабря 1868. Флоренция

11/23 декабря/68. Флоренция.

Спешу Вам ответить, дорогой друг Аполлон Николаевич, и именно спешу, хотя так бы хотелось от сердца поговорить. Вообразите, что я натащил на себя? Я писал Вам, кажется, что я с окончанием "Идиота" застрял и кончить в декабрьском нумере не успел и не успею. Об этой mea culpa я уведомил Каткова совершенно откровенно, то есть что окончание романа придется напечатать в виде приложения подписчикам в будущем году. Теперь я вдруг решил иначе (только не знаю, согласятся ли с моим решением в Редакции "Русского вестника"). Я решил кончить всё, и 4-ю часть и заключение, в декабрьском № нынешнего года, с тем, однако, чтоб декабрьская книжка "Русск<ого> вестника" несколько запоздала, а именно: сегодня послал Каткову уведомление, что к 15 января нашего стиля заключение "Идиота" будет уже в Редакции; предварительные же главы буду высылать постепенно, каждые пять дней. Штука в том, что у них без того декабрьская книга каждый год опаздывала и даже так, что январская книга следующей подписки выходила даже ранее декабрьской прошлого года. Номер, таким образом, выйдет к 20-му января - немного запоздает, стало быть. Не знаю, как решат. Но мне от сего дня надо будет написать и отослать листов 7 печатных в 4 недели. Я вдруг увидал, что я это в состоянии сделать, не портя романа очень. К тому же всё, что осталось, всё уже записано более или менее начерно и я каждое слово наизусть знаю. Если есть читатели "Идиота", то они, может быть, будут несколько изумлены неожиданностию окончания; но, поразмыслив, конечно согласятся, что так и следовало кончить. Вообще окончание это из удачных, то есть собственно как окончание; я не говорю про достоинство собственно романа; но когда кончу, кой-что напишу Вам как другу, что я думаю сам о нем.

Итак, вот в каком я положении. А между тем накопилось 4 письма, на которые я слишком должен ответить, хотя бы по тому одному, что самому хочется. Вы, конечно, не можете себе вообразить, как Ваши письма меня здесь оживляют. Вот уже с мая месяца не читал ни одной русской газеты! Получаю только один "Русский вестник", и день получения книжки - целый праздник. Кстати: Николаю Николаевичу я пишу, чтоб он мне прислал "Зарю" сюда во Флоренцию, так-таки с первого №, иначе жить не могу. Пусть поставят в Редакции "Зари" на счет, если хотят; ведь, может быть, и сочтемся. Судите после того, как же мне дороги письма такого изведанного и испытанного приятеля, как Вы. А когда Вы пишете мне о Ваших беседах с Страховым, то ведь я точно сам тут присутствую. Я от Страхова письмо тоже получил; много литературных новостей. Порадовало меня, между прочим, известие о статье Данилевского "Европа и Россия", о которой Ник<олай> Ник<олаеви>ч пишет как о капитальной статье. Признаюсь Вам, что о Данилевском я с самого 49-го года ничего не слыхал, но иногда думал о нем. Я припоминал, какой это был отчаянный фурьерист. И вот из фурьериста обратиться к России, стать опять русским и возлюбить свою почву и сущность! Вот по чему узнается широкий человек! Тургенев сделался немцем из русского писателя, - вот по чему познается дрянной человек. Равномерно, никогда не поверю словам покойного Аполлона Григорьева, что Белинский кончил бы славянофильством. Не Белинскому кончить было этим. Это был только паршивик - и больше ничего. Большой поэт в свое время; но развиваться далее не мог. Он кончил бы тем, что состоял бы на побегушках у какой-нибудь здешней м-м Гёгг адъютантом по женскому вопросу на митингах и разучился бы говорить по-русски, не выучившись все-таки по-немецки. А знаете ли, кто новые русские люди? Вот тот мужик, бывший раскольник, при Павле Прусском. о котором напечатана статья с выписками в июньском номере "Русского вестника". Это не тип грядущего русского человека, но, уж конечно, один из грядущих русских людей.