Письма (1866)
Шрифт:
Всё я Вам пишу о, себе; но так как уже начал на эту тему, то уж слушайте, голубчик мой, дальше; потому что эти литературные обстоятельства составляют, по некоторым комбинациям, всё мое теперешнее, будущее и возвращение в Россию. А как бы, как бы хотелось мне обнять всех вас и даже быть с вами постоянно, что, может, и сбудется! Не говорю уже, друг мой, о том (что Вы совершенно поймете), что в литературном деле моем есть для меня одна торжественная сторона, моя цель и надежда (и не в достижении славы и денег, а в достижении выполнения синтеза моей художественной и поэтической идеи, то есть в желании высказаться в чем-нибудь, по возможности вполне, прежде чем умру). Ну вот я и задумал теперь одну мысль, в форме романа. Роман этот называется "Атеизм"; мне кажется, я весь выскажусь в нем. И представьте же, друг мой: писать его здесь я не могу; для этого мне нужно быть в России непременно, видеть, слышать и в русской жизни участвовать непосредственно; надо, наконец, писать его два года. Здесь же я этого не могу и потому должен писать другое. Всё это делает мне всё дальше и дальше жизнь за границей несносною. Знаете ли, что я теперь без шести или по крайней мере без пяти тысяч наличных денег никак не могу возвратиться в Россию. Я рассчитывал сначала на роман, то есть на успех "Идиота". Если б успех был равный "Преступлению и наказ<анию>", то у меня были бы эти 5000. Но теперь эти расчеты надо отложить на дальнейшее, и потому господь знает, когда я возвращусь. А мне надо, надо воротиться. Вы пишете о Тургеневе и о немцах. Тургенев за границей выдохся и талант потерял весь, об чем даже газета "Голос" заметила. Я не боюсь онемечиться, потому что ненавижу всех немцев, но мне Россия нужна; без России последние силенки и талантишка
И потому слушайте о моих литературных обстоятельствах, от которых зависит мое настоящее положение, возвращение в Россию и всё будущее. Продолжаю писать: "Заря" прислала мне через Страхова 2-е письмо; это уже формальное приглашение от редакции писать для них. Просят коллективно Страхов, редактор Кашпирев и еще некоторые сотрудники, которых я (5) и не знаю (Градовский, н<а>пример), и Данилевский (которого я уже 20 лет не видал), - не романист Данилевский, а другой, замечательнейший человек. Кроме того, видно, что в "Заре" совокупилось (6) уже много новых сотрудников, очень замечательных по направлению (глубоко-русскому и национальному). Первый номер "Зари" произвел на меня впечатление сильное и именно своим откровенным и сильным направлением и двумя главными статьями: Страхова и Данилевского. (Страхова статью прочтите, Сонечка, непременно; Вы (7) подобного по критике еще сродясь не читали.) Данилевского статья "Европа и Россия" будет огромная статья, во многих номерах. Это редкая вещь. Этот Данилевский был прежде социалист и фурьерист, замечательнейший человек и тогда еще, когда попался, двадцать лет тому назад, по нашему делу; был удален и вот теперь воротился вполне русским и национальным человеком. До сих пор он ничего не писал. (Его статью я Вам особенно рекомендую.) Вообще журнал имеет будущность, если только они как-нибудь уживутся вместе, тем более что Страхов, который, в сущности, настоящий редактор, по моему мнению, мало способен к непрерывной, периодической работе. Я, может, и ошибаюсь, дай-то бог. Я отвечал на их предложение, что я всегда готов участвовать, но так как я, по положению моему, нуждаюсь всегда в деньгах вперед, а Катков мне всегда давал вперед, то и у них прошу для своего обеспечения теперь же 1000 руб. вперед. (Это немного; да и чем же я буду жить, работая? Не у Каткова же просить денег, когда занят работою для другого журнала.) Письмо послал на днях, и теперь жду ответа. Я знаю только одно, что если у них есть деньги, то они наверно пришлют; но знаю и то, что у них может не быть, потому что знаю по опыту, как труден первый год издания журнала. Вообще мне никакой особенной выгоды в денежном отношении не будет, если пришлют мне тысячу; у Каткова я бы то же получил и даже гораздо больше. Разве то, что в настоящую минуту будет побольше денег (что очень мне теперь нужно), да то, что из этой тысячи я могу сейчас же отделить 400, чтоб помочь Паше и Эм<илии> Федоровне и, сверх того, заплатить один несноснейший и мучительный для меня долг в Петербурге, долг чести, без векселя. Только для этого одного долга я и спросил у них тысячу вперед. Кроме того, как мне кажется, будет маленькая выгода еще в том, что я явлюсь перед публикой в другом журнале и если явлюсь хорошо, то и в "Русском вестнике" меня будут побольше ценить. Но боюсь, что в "Русском вестнике" обидятся, хотя я исключительного сотрудничества "Русскому вестнику" не обещал, а стало быть, могу, в свободное время, участвовать и в других журналах. Но в том беда еще, что я "Р<усскому> вестнику" должен остаюсь еще чуть не до 2000 руб., так как всего я получил от них, с теперешней присылкой, до 7000 руб., и всегда вперед. Вот этим они могут обидеться. Но я уже им написал, еще три месяца назад, что роман, который я им напишу, будет готов не для этого, а для будущего семидесятого года. Вещь же, которую я хочу писать для "Зари", повесть, будет готова в четыре месяца и возьмет у меня именно то только время, которое я и назначил себе для гулянья, для отдыха после 14 месяцев работы. Но вообще боюсь, что выйдут сплетни, которые мне повредят в "Р<усском> вестнике". И потому, Сонечка (так как Вы тоже в сношениях с редакцией), не проговоритесь как-нибудь там, что я в сношениях с "Зарей", да и не говорите вообще никому, если б даже и пришел такой случай. Кстати: что Вы там переводите? Напишите мне непременно, чтоб я мог прочесть Ваш перевод. Непременно.
Ну так вот, я описал Вам подробно положение моих (8) надежд в настоящую минуту. Главный расчет мой в том, что "Идиот" и повесть в "Заре" (которую напечатают в нынешнем году) могут быть проданы, в конце года, вторым изданием, а следств<енно>, дадут мне возможность уже положительную думать о возвращении в Россию. Я уже Вам объяснял, как необходимо мне это во всех отношениях. Но пуще всего я хочу видеть Вас и быть подле всех вас. Уж очень нам здесь скучно становится. Анна Григорьевна теперь будет занята своим делом; но это ожидается к сентябрю, где я тогда буду - не знаю, потому что Флоренция нам обоим безмерно надоела. Между тем и надо непременно поселиться где-нибудь на всё лето и на сентябрь, в постоянном и в спокойном месте - мне для работы, а Ане для сентября. С нами будет жить к тому времени мамаша Анны Григорьевны. Как бы хорошо было, если б всё это произошло в России, если б мы могли хоть к августу возвратиться в Россию; но не может, кажется, быть такой комбинации в настоящее время.
Продолжайте мне непременно писать, ангел мой, о всех подробностях вашей жизни, собственно Вашей и всех вас. Мы, и без писем Ваших, беспрерывно говорим о Вас с Аней, а как получим письма, то и нет конца нашим мечтам и предположениям. Бедная Ваша мамаша, сколько она потеряла со смертию незабвенного Александра Павловича, больше вас всех она потеряла! Она грустит теперь, что лучшие ваши годы (Ваши и Машеньки) проходят так скучно. Я, Сонечка, голубчик мой, непременно хочу вернуться к Вашей свадьбе и быть на ней. Не сердитесь на меня за это желание; Вам слишком хорошо известно, как я смотрю на это: всё это должно быть и сделаться по Вашей воле и к общему удовольствию. Так оно и будет, в это я верую. Меня очень беспокоит то, что Вы пишете о нездоровье Саши; это дурно; но скажите, что за причина ему была оставить университет и заняться таким неблагодарным делом (неблагодарным, я знаю наверно), как инженерство путей сообщения. И какие расчеты были у Александра Павловича? Вот по таким же точно, может быть, расчетам и меня с братом Мишей свезли в Петербург в Инженерное училище, 16-ти лет, и испортили нашу будущность. По-моему, это была ошибка.
Вы пишете, что видели Федю. Человек он добрый, это правда, и, по-моему, ужасно похож, по сущности своего характера, на покойного брата Мишу, своего отца, в его годы, кроме его образования, разумеется. Необразование ужасно гибельная вещь для Феди. Конечно, ему скучно жить; при образовании и взгляд его был бы другой и самая тоска его была бы другая. Эта скука и тоска его, конечно, признак хорошей натуры, но в то же время может быть для него и гибельна, доведя его да какого-нибудь дурного дела; вот этого я боюсь за него. Вообще вся эта семья, так мне близкая, меня приводит в отчаяние. Эмилия Федоровна жалуется на свою бедность, дочь ее Катя растет в большой тоске. Миша, которого Вы не знаете и который лучше Феди, почти ничего не делает и всё ищет места. При мне было бы им лучше. Мысль об них меня беспрерывно мучает, я уже не говорю о Паше. Ах, ангел мой, Вы не знаете, до какой степени я уже успел (9) принять от них всякой неприятности. Злоба, клевета, насмешки - всё это на меня. Во всех своих несчастьях они винят одного меня. Эмилия Федоровна уверяет, что у них была фабрика и они, до моего приезда, жили богато, а когда я приехал и начал журнал, то все обеднели. (10) Всё это ложь; когда я возвратился из ссылки, фабрика была обременена долгами и в полном упадке. Притом же и при начале журнала она продолжалась еще два года; но так как она ничего уже не приносила, кроме хлопот, то брат и продал при мне своему приказчику за ничтожнейшую сумму. Журнал же начал брат, и незадолго до возвращения моего испросил (11) позволения у правительства издавать журнал. Начал он его с тем, чтоб спастись от тюрьмы за долги. Журнал этот пошел через меня и имел 4500 подписчиков; он доставил брату, за три года, до 60000 руб. чистого барыша. Что ж они на меня теперь жалуются? Когда умер брат, денег не было ни копейки, а нужно было додать 8 номеров журнала. Они теперь обвиняют меня: зачем я не бросил журнал и не отдал им 10000, которые взял у тетки? Каково обвинение! Да за что я буду отдавать и почему я должен? От сердца помочь я готов, но почему же должен? Потому, дескать, что брат меня содержал в Сибири. Совсем нет. Во всю Сибирь он выслал мне всего до 1000 руб. серебр<ом>, не более, остальное я заработал собственной работой. Да сверх того, имея полное право потребовать
Ах, Сонечка, как начну на эту тему, то и распишусь безмерно. Слишком уж меня эти петербургские мучают. Прощайте! Обнимаю вас всех. Я люблю Вас и всех Ваших больше всех и Александра Павловича слишком помню и ценю. Обнимаю вас всех. Всем поклон. Машу целую. Марье Сергевне, Елене Павловне напомните обо мне. Обнимаю и целую крепко Верочку.
Ваш весь Федор Достоевский.
Пишите мне. Адресс тот же.
Анна Григорьевна всех вас целует крепко и любит искренно.
(1) далее было начато: а я опя<ть>
(2) вместо: еще до того срока было: до тех пор
(3) было: что
(4) далее было: что
(5) далее было: их
(6) было начато: образов<алось?>
(7) далее было: еще
(8) было: мое положение
(9) далее было: при них
(10) далее было начато: фабри<ка>
(11) было: взял (12) далее было: мне
(13) далее было: пошло на
(14) было: 500
364. H. H. СТРАХОВУ
18 (30) марта 1869. Флоренция
Флоренция 30/18 марта/69.
Во-первых, благодарю Вас, многоуважаемый Николай Николаевич, за то, что не замедлили Вашим ответом: в моих обстоятельствах это составляет половину дела, потому что определяет мои занятия и намерения. Благодарю Вас, во-вторых, за распоряжение о присылке "Зари", а в-третьих - за доброе известие об Аполлоне Николаевиче. Я напишу ему сам, в ответ на его письмо, на днях. Если он меня Вам хвалил, то будьте уверены, что и я его постоянно. В это последнее время недоумения, происшедшего от моей мнительности, я ни капли не потерял к нему моего сердечного расположения. А о том, что он хороший и чистый человек, - в этом для меня слишком давно нет сомнения, и я весьма рад, что Вы с ним так сошлись.
Если "Заря" не имеет покамест такого успеха, какого бы желательно, то ведь все-таки же она имеет успех и почти значительный, а это не шутка. Хоть третью тысячу подписчиков вы, может быть, и не доберете, но, поддержав успех в продолжение года, вы, повторяю это с упорством, станете на твердое основание. Из ежемесячных журналов нет ни одного с таким точным и твердым направлением. Второй номер на меня произвел чрезвычайно приятное впечатление. Про Вашу статью и не говорю. Кроме того, что это - настоящая критика, - именно то самое слово, которое теперь всего необходимее и всего более разъясняет дело. Статья же Данилевского, в моих глазах, становится всё более и более важною и капитальною. Да ведь это - будущая настольная книга всех русских надолго; и как много способствует тому язык и ясность его, популярность его, несмотря на строго научный прием. Как хотелось бы мне поговорить об этой статье с Вами, именно с Вами, Николай Николаевич; но слишком много надо говорить. Она до того совпала с моими собственными выводами и убеждениями, что я даже изумляюсь, на иных страницах, сходству выводов; многие из моих мыслей я давно-давно, уже два года, записываю, именно готовя тоже статью, и чуть не под тем же самым заглавием, с точно такою мыслию и выводами. Каково же радостное изумление мое, когда встречаю теперь почти то же самое, что я жаждал осуществить в будущем, - уже осуществленным - стройно, гармонически, с необыкновенной силой логики и с тою степенью научного приема, которую я, конечно, несмотря на все усилия мои, не мог бы осуществить никогда. Я до того жажду продолжения этой статьи, что каждый день бегаю на почту и высчитываю все вероятности скорейшего получения "Зари" (и хоть бы по три-то главы печатала редакция вместо двух! Прочтешь две главы и думаешь: целый месяц еще, а пожалуй и 40 дней!
– так как "Заря" все-таки не отличается же аккуратностию выхода, не правда ли?). Потому еще жажду читать эту статью, что сомневаюсь несколько, и со страхом, об окончательном выводе; я всё еще не уверен, что Данилевский укажет в полной силе окончательную сущность русского призвания, которая (1) состоит в разоблачении перед миром русского Христа, миру неведомого и которого начало заключается в нашем родном православии. По-моему, в этом вся сущность нашего будущего цивилизаторства и воскрешения хотя бы всей Европы и вся сущность нашего могучего будущего бытия. Но в одном слове не выскажешься, и я напрасно даже заговорил. Но одно (2) еще выскажу: не может такое строгое, такое русское, такое охранительное и зиждительное направление журнала не иметь успеха и не отозваться радостно в читателях, после нашего жалкого, напускного, с раздраженными нервами, одностороннего и бесплодного отрицания.
2-я книжка "Зари" составлена, кроме того, обильно. В ней есть очень хорошие статьи. (3) Приятно видеть книжку.
Но несколько строк в Вашем письме, многоуважаемый Николай Николаевич, на время весьма удивили меня. Что это Вы пишете - и с такою тоской, с такою видимою грустию, - что статья Ваша не имеет успеха, не понимают, не находят ее любопытною. Да неужели ж Вы, действительно, убеждены были, что все так, тотчас же, и поймут? По-моему, это было бы даже плохою рекомендациею для статьи. Что слишком скоро и быстро понимается, - то не совсем прочно. Белинский только в конце своего поприща заслужил известность желаемую, а Григорьев так и умер, ничего почти не достигнув при жизни. Я привык Вас до того уважать, что считал Вас мудрым и для этого обстоятельства. Сущность дела так тонка, что всегда улетает от большинства; они понимают, когда уже очень разжуют им, а до того им кажется всегда всякая новая мысль не особенно любопытною. И чем проще, чем яснее (то есть чем с большим талантом) она изложена, - тем более и кажется она слишком простою и ординарною. Ведь это закон-с! Простите меня, но я даже усмехнулся на Ваше, очень наивное, выражение, что "не понимают люди даже очень смышленые". Да эти-то скорей других и всегда не понимают и даже вредят пониманию других, - и это имеет свои причины, слишком ясные, и конечно, тоже закон. Но ведь сами же говорите Вы, что за Вас восторженно стоят и Градовский, и Данилевский, что Аксаков к Вам заехал и т. д. Мало Вам этого? Но я все-таки твердо уверен, что в Вас настолько есть самосознания и внутренней потребности движения вперед, что Вы не потеряете уважения к своей деятельности и не оставите дела! А то не пугайте, пожалуйста. Вы уйдете "Заря" распадется.