Письма Г.В. Иванова и И. В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1955-1958)
Шрифт:
Больше всего Адамович ненавидит в человеке талант. З. Гиппиус сказала ему публично как то, Вы Георгий Викторович — Ваши статьи — как те картины, которые скупал, и резал на куски гоголевский художник.
Державин, по моему, и есть «самый великий русский поэт», потенциально мировой гений. Развалился и местами погиб безвозвратно, потому что писал на неустановившемся языке.
P. S.
Есть ли у Вас возможность в какой-нибудь библиотеке просмотреть №№ за февраль-март «красной газеты?» А так же были ли в это время в Петербурге и читали ли там «происшествия». Ответьте.
Мне прислала мадам Е. Грот [111] 20 долларов. Та ли эта дама, о которой говорите или другая? Если другая, пусть пришлет мне, сколько может, Ледерпляску [sic]. Это единственное лекарство, которое на меня действует.
[дальше на полях: ] Обнимаю Вас дорогой
Ваш Г. Иванов
[заметка на полях стр. 3]: Как Вам показались стихи П. П. Волконского? Вот достанете (у меня нет) кн. Волконской «Горе побежденным» и прочтите. Поучительно.
111
Елена Грот жила в Беркли; печаталась в «Новом Русском Слове».
Письмо № 19
6 октября 1957
Дорогой Владимир Феодорович,
Ну все сроки прошли, а от Вас ни гу-гу. С другой стороны, как не понять «заботы
112
Марков не менял одного университетского «поста» на другой, а после завершения аспирантуры в Беркли переехал в Лос-Анджелес, где нашел место в университете.
Хорошо. Хотя Вы и не писали мне вечность и вроде как на меня плюнули у меня впечатление как будто я только что получил от Вас письмо. Дело в том, что Иваск, наконец, собрался дослать мне VI книжку Опытов и я впервые прочел Ваши «Заметки на полях». Я слышал от Адамовича, что Вы меня как то упомянули (по его выражению) и все. Если бы это не было так бы давно, написал Вам и очень нежную благодарность, за столь лестно-умно-значительное упоминание и кроме этого сделал бы Вам искренний и заслуженный «комплимент» за остальное. Обмолвка о Чернышевском «роскошь» сама по себе — не даром она так, искренно возмутила всех Вишняков эмиграции и заодно и того же Адамовича. Отлично сказано о Цветаевой — Адамовиче и в самую бровь-глаз о его не страстности и не запальчивости: читай бесцветности. Это и злит. И хорошо, что злит. Вы бы еще как-нибудь нажали на эту педаль — была бы литературная польза.
Пишу кое-как, а м. б. потом (все откладываю на «потом», а будет ли это «потом» вообще?) скажу обо всем этом более пространно и ясно. Рука не желает управлять карандашом и мозги рукой. Все повторяю о себе
Пришел последний час упадка от органических причин Прости пробирная палатка где я взыскал высокий чин [113] .И чина-то настоящего так и взыскал, да и окружавшее (эмиграция, парижская школа и т. п.) действительно были не выше пробирной палатки. Чушь пишу. Скройте при случае от М-me Грот, что я Вам пишу. Я такой негодяй, что по сию пору так и не собрался написать то самое, что меценатка естественно ожидает получить в ответ и чего и обыкновенная вежливость требует. Но ей Богу не в силах. За меня конечно писала Ирина Владимировна. Но не могу собраться, не знаю, что писать, какие слова употреблять, голова заранее начинает трещать. Словом, Вы, должно быть поймете и не осудите, но понятно, что она должна недоумевать и осуждать. Вы лучше шепните ей, что, мол, Георгий Иванов как будто дохнет и пр. Что, кстати, и не далеко от истины. Тоже вспомнил, написав последнюю фразу, хочу очень серьезно попросить Вас согласиться быть на всякий возможный случай моим литературным душеприказчиком. Ответьте на эту просьбу серьезно. Я хочу думать, когда не спится, что «мое все» окажется, ежели (и когда) сдохну в «верных руках». Полагаю, что такие именно руки послала мне на старости лет судьба в Вашем лице. Будьте другом, ответьте не жеманясь. Это очень серьезно.
113
Г. И. в нескольких письмах цитирует это место из «Предсмертного» Козьмы Пруткова и каждый раз неточно (напр., тут надо не «взыскал», а «снискал»).
Ну, м. б. Вас по получении этого письма, Вас возьмет совесть за долгое молчание и Вы мне черкнете. И. В. на прогулке, но само собой шлет Вам самый сердечный привет.
Ваш всегда Г. И.
Письмо № 20
[без даты]
Beau-Sejour
Hyeres (Var.)
Мой дорогой Владимир Феодорович,
Я нахожусь в полной прострации. Очевидно «пришел последний час упадка от органических причин» («Завещание Кузьмы Пруткова»). Поэтому неспособен написать Вам в ответ чего-нибудь путного. И еще обязательства. Мой бывший патрон Сергей Маковский [114] прислал мне на суд толстое сочинение [115] о Гумилев. [заметка на полях: ] Не распространяйте этого отзыва, а то выйдет сплетня. Сплошное вранье и баснословный вздор. Надо срочно все отметить. Ваши дураки из «Граней» выписали его, т. е. Маковского в Мюнхен на казенный счет, читать сей доклад. Вот меня никто не выписывает, хотя я знаю о Гумилеве много больше и не такой дурак. Моя мечта — трудно осуществимая — попасть в Тулон, все-таки город, а не пальмовая дыра, как Hyeres и за 550 франков на ночь можно пообедать в прекрасном амбиансе и вкусно. Неприятное чувство, как в 1919 году в Петербурге — вечно хочется есть. Притом, никогда ни гурманом, ни обжорой не был, скорее презирал еду. Одним словом бытие определяет сознание, прав Бэкон (или Маркс). Вы спрашиваете, пишу ли я стишки и где и когда они будут. Одно (ничего себе) в «Опытах», где Ваша статья обо мне. Пять штук лежат в «Нов. Журнале», чтобы составить дневник, но мало и поэтому отложил до декабря — авось сочинится что-нибудь в уважаемом Вами «волшебном жанре», а то все в «пониженном качестве» сплошной «Бобок». Кстати, я хочу (хочется) написать для души статейки Бобок, оттолкнувшись в применении к эмиграции — и самому себе — от мерзкого рассказика гениального Феодора Михайловича [116] . Интересно Ваше мнение, т. е. есть ли в этом самом, т. е. Достоевского Бобке элемент гениальности или просто напросто мерзость, совпадая в этом мнении (я совпадаю) с огромной орясиной на сей счет т. е. с Буниным. Вот написал тоже для тех же «Опытов» страничку привета Ремизову [117] с целью и расчетом, «где всем лордам, по мордам». Интересуюсь, как Вы, мой дорогой, это ощутите — т. е. получилось ли. Ремизова, между прочим, я непритворно люблю и всегда любил. Это, в каком-то смысле, с молодости был мой «Хлебников» — что-то чем и за что, стоит бить морду всяческим академиям. Ну хорошо. Вот просьба исполните, если можете. В «Новом Русском Слове» объявляется «распродажа за полцены», цена каждой книги 1 доллар (Список № 10) № 25 1950 г. книга Нов. Журнала. Там вместе с Вашей поэмой, как Вы знаете 20 моих стихотворений. Мне они очень нужны: «Новый Журнал» как будто собирается издать том моих стихов (год, спустя после предложения сделать это). Если Вам не нужна Ваша поэма, то выдерете и ее и пришлите мне то и это par avion. Если, конечно, можете это сделать. Вашу поэму Вы знаете я очень ценю и люблю. У меня есть, конечно, Ваша на машинке: но напечатанную по человечески приятно читать. Очень сочувствую [дальше на полях:-] насчет щенка: сызмальства обожаю собак и такая же история со щенком (борзым) была у нас в Париже — много горя. Что поделаешь?
114
Сергей Константинович Маковский (1877–1962), когда-то редактор «Аполлона»; в эмиграции — критик, мемуарист и плодовитый поэт.
115
Неясно; Портреты современников, Нью-Йорк, 1955?
116
В «Дневнике писателя». 1873. Полн. Собр. Соч. в 30 тт., Т. XXI. 1980, стр. 41–54.
117
Приветствия Ремизову (среди них Г. И. и В. Маркова) опубликованы в «Опытах», № 8 (1957), стр. 126–130.
Ваш Георгий Иванов
[заметка на полях стр. 2.] Стихи моего милого П. П. Волконского Вы куда то заспели (поищите) в Вашем письме написано: возвращаю, но вырезки не было.
Письмо № 21
14 сентября [= декабря 1957]
Дорогой друг Владимир Феодорович,
И. В. писала Вам, что я сейчас неписьмоспособен, особенно на связное письмо. Поэтому принимайте следуемую за сим белиберду из глухой провинциальной дыры как нежный приветь и очень большую благодарность за Вашу статью. О ней касаться остерегаюсь напишу не то и не так; «бледны все имена и стары все названья, любовь же каждый раз нова могу ли передать твое очарованье когда так немощны слова» [118] . Перехожу, следовательно, «на что придет в голову» и «по другому поводу». Все-таки «чтение — пища для ума» — словцо Аркадия Аверченка [119] по поводу врангелевских виселиц в Ялте — «поглядел — одна похожа на Т, другая на П — все-таки чтение». К слову из той же «висельной области» стишок, который Вы полуобругали, полупохвалили с существенной опечаткой надо под песочком Голодая [120] известного Вам петербургского острова. Но соль в том, что в наше время в 1919–1920 году под этим «песочком» зарывали «расстрелянное офицерье», есть и другой оттенок, заметный [неразб.] м.б. одному мне: 10 братских могил, когда мы еще не понимали, «что будет с нами, что нас ждет», а Вы ходили пешком под стол (или еще не родились даже). Был грандиозный проект застроить этот Голодай в виде нового Петербурга, архи-блистательно. Перед самой войной и деньги были миллион некоего Гублина [?] и всевозможные проекты Фомина, Белогруда и др. Вам это впрочем м. б. известно могли видеть чудные рисунки в «Аполлоне». Тогда, извините, торгую старьем. Да я вот замечаю, что все беру в кавычки и м. б. это Вас раздражает — тоже кузминско-петербургская манерка — не могу отучиться.
118
Цитата из стихотворения М. Кузмина из сборника «Осенние озера»
119
Аркадий Тимофеевич Аверченко (1881–1925) — юморист-сатириконовец. Г. И. говорит о самом конце рассказа «Эволюция русской книги» в книге Аверченко «Дюжина ножей в спину революции». Париж, 1921.
120
«Под песочком Голодая» — строка 8-ая в стих. Г. И. «Нечего тебе тревожиться…»…
Случайно попался мне сборник Золотые ворота [121] , с Вашей статьей о Лозинском. Конечно, он замечательный переводчик, но какой же он третьестепенный акмеист? Он третьестепенный [sic] поэт (т. е. как собственное творчество), но он был врагом Акмеизма — считая себя завершителем символизма и этим гордясь. Читали ли Вы «Горный Ключ» [122] — там сплошные турусы на колесах, не хуже Вячеслава Иванова «О дни мои, о золотые диски» и с цепью маленькие руки, похожие на крик разлуки и т. д. и т. д. Он был, несмотря на свои стихи, очень близкий человек к нам всем. Вы бы могли знать (м.б.) его в Ваши аркадские времена. Трудно было быть очаровательней, умней и остроумней, лучше чувствовать поэзию, чем Мих. Леонидович. Его как говорится, нельзя было не любить, и поэзию его все мы рассматривали как бородавку на прекрасном лице. Не точно (фактически), что он перешел на переводы, т. к. возможность личного творчества была отъята. Он до всяких большевизмов и Всемирных Литератур — поразительно перевел например, все «Трофеи» Эредиа черт знает как точно и сохраняя сплошь даже звук рифм. Леконта де Лилля «Эрринии» (или как их там) перевел так же блистательно, тоже до большевиков. И — я читал здесь — большие куски — его Данта, зная его, не считаю, что это его переводческий шедевр. Вот хотя бы Вы приводите как «горестен устам — общенье будет глупых и дурных» — по моему, весьма и весьма не на высоте да и «павлиний хвост» Тристана [123] испорчен переходом, с просто «я» на «я только», надо было бы либо так либо так. М. Л. Лозинский был очень крепко состоятельный человек — добровольно «избравший несвободу». Во время НЭПа он съездил в Финляндию. Ликвидировал там свою дачу, (скорее дворец) и не заглянул никуда дальше, вернулся, разослав всем своим эмигрировавшим, друзьям и брату очень дружественные и еще более уклончивые записочки. Свою я хранил, потом потерял.
121
«Запоздалый некролог»: сборник «У золотых ворот» вышел в Сан-Франциско в 1957 г.
122
Первый сборник стихов М. Лозинского. Петроград, 1916.
123
Тристан — слуга героя в пьесе «Собака на сене» Лопе де Вега, переведенной Лозинским.
Вот посылаю Вам листик из моей Кристабели (Кольриджа). Это последние стихи поэмы. Про этот кусочек Лозинский очень восхищался переводом, называл шедевром и не изменил, редактору ни строчки. Он вообще очень мало внес поправок в весь мой перевод. Но после него, Гумилев, не знавший к тому же ни бе ни мэ по-английски, прошелся по ней «редакторской корректурой» и наворотил черт знает чего. За редактора платили почти столько же построчно, как за перевод. Скоро Гумилева расстреляли, а я, уезжая заграницу выкрал рукопись и продал ее «Петрополису» [124] . По лени и наплевательству я не удосужился снять гумилевских глупостей и Кристабель появилась в обезображенном виде. Был бы у меня Кольридж в подлиннике, я бы теперь на старости лет исправил бы, «для потомства». А впрочем, наплевать. Так сверьте эту страничку с подлинником на досуге и сообщите Ваше мнение, а страницу верните — я вклею обратно.
124
«Петрополис» — эмигрантское издательство в Берлине.
Т. к. у меня, по случайности, мой экземпляр, Кристабель с разрисовкой Ремизова, то вспомню о наших с Вами opus'ax в «Опытах» привет Ремизову в общем мы сошлись на этот раз. Интересно, что Вы думаете о моем выпаде в пространство «ручки не поцелую» [125] . Отпишите, отпишите также Ваше мнение о неожиданном «разоблачении» Ульяновым Чаадаева [126] . Тогда уже сообщу, что я об этой статье думаю. Ну обнимаю Вас, мой дорогой нежно, как люблю: напишите мне длинное «литературное» письмо, чтобы меня развлечь. И о себе все подробно, о собаках тоже. И. В. вам сердечно кланяется.
125
Грушенька в «Братьях Карамазовых» Достоевского.
126
Ульянов Николай Иванович. «Мысли о П. Я. Чаадаеве». Опыты № 8. 1957. С. 50–72.