Письма к Фелиции

Кафка Франц

Вы уже переехали? Я переехал, в комнату, которая раз в десять шумнее предыдущей, но в остальном несравненно прекрасней. Я-то думал, что местоположение комнаты и вид из нее для меня безразличны. Оказалось, нет. Без открытого вида из окна, без возможности видеть кусок неба, хорошо бы, допустим, с башней вдали, если уж нет привольных просторов, – без всего этого я жалкий, подавленный человечек, я, правда, не мог бы сказать, в какой степени в жалкости моей повинно именно мое жилище, но похоже, что в немалой; а в этой комнате у меня даже солнце с утра, и поскольку вокруг все крыши гораздо ниже, оно является ко мне без помех, целиком и полностью. Но солнце у меня не только с утра, комната угловая, и два окна выходят на юго-запад. Но чтобы я не слишком задавался, надо мной, в (пустующем, никому не сданном!!) ателье, кто-то с утра до самого вечера топочет тяжеленными сапожищами и к тому же установил там некий, в остальном, судя по всему, совершенно бесполезный, аппарат, создающий звуковую

иллюзию от игры в кегли. Тяжеленный шар, энергично кем-то запущенный, прокатывается по потолку из одного конца комнаты в другой, чтобы со всего маху врезаться в угол и с мощным грохотом отскочить обратно. Дама, у которой я снял комнату, эти звуки хотя и тоже слышит, но пытается, поскольку для жильца, как известно, надо пытаться сделать все, отрицать шум логически – указанием на то, что, раз ателье не сдается, то, следовательно, оно пустует. На что мне остается только заметить, что этот шум – отнюдь не единственное беспричинное и как раз поэтому неустранимое мучение на белом свете.

Кстати, не подумай, что я живу где-то за городом, нет, когда я стою на балконе своей комнаты, я почти заглядываю в окна той квартиры, планы которой мы оба, Ты и я, когда-то изучали. И в той квартире сегодня с утра тоже во всех трех выходящих на улицу окнах было солнце. Я совершенно не знал, что бы такое этим окнам сказать. Что бы сказала Ты? Я вижу эти окна и по вечерам, обычно во всех трех свет, но не допоздна, как в моих. Я живу совершенно один, все вечера дома, на субботних вечеринках уже целый месяц не был, [105] но уже целых два месяца все равно полностью непригоден к своей невыносимой работе. Но довольно разговоров обо мне. Только о Тебе!

105

Еженедельные дружеские встречи Брода, Вельча и Баума, в которых и Кафка обычно участвовал.

Сердечно – Франц.

Апрель

5.04.1915

Опять, воскресенье, Ф., дивное, тихое, пасмурное воскресенье. Во всей квартире не спим только я да канарейка. Я сейчас у родителей. Зато в моей комнате сейчас, вероятно, шум адский, за правой стенкой, судя по всему, разгружают бревна, хорошо слышно, как бревно на повозке сперва раскачивают, потом приподнимают, отчего оно вздыхает и стонет, будто живое, а затем с грохотом, сотрясающим всю бетонную коробку этого проклятущего здания, обрушивают вниз. Над комнатой, на чердаке, рычит механизм лифта, гулко отзываясь во всех чердачных помещениях. (Это и есть мнимый призрак во мнимом ателье, впрочем, захаживает туда и развешивающая белье служанка, чьи деревянные башмаки топчутся буквально у меня по затылку.) Подо мной детская и гостиная, днем там бегают и орут детишки, то и дело где-то выводит рулады скрипучая дверь, приставленная к детишкам няня, со своей стороны, тоже пытается добиться тишины, правда криком, а вечером без устали и наперебой галдят взрослые, словно у них там, внизу, каждый день праздник. Но к десяти все замирает, по крайней мере до сих пор замирало, иногда, бывает, даже в девять уже тихо, и тогда, если, они, конечно, еще на это способны, мои нервы могут наслаждаться дивным покоем.

От дневного шума я заказал себе из Берлина – дался же мне этот Берлин! – спасительное средство, беруши, нечто вроде воска в ватной оболочке. Они, конечно, немного сальные, да и тошно затыкать себе уши еще при жизни, шум они не заглушают вовсе, а только смягчают, но все-таки. В романе Стриндберга «На шхерах», который я на днях прочел, – роман замечательный, Ты читала? – герой от такой же, как у меня, напасти спасается так называемыми сонными шариками, которые он купил в Германии, это стальные шарики, которые перекатываются в ухе. К сожалению, похоже, это всего лишь вымышленное стриндберговское изобретение.

Страдаю ли я от этой войны? Что эта война принесет сама по себе, этого еще знать невозможно. Внешне я страдаю от нее потому, что фабрика наша идет прахом, хотя я это скорее чувствую, чем знаю, ибо уже месяц там не был. Брат моего зятя проходит здесь переподготовку и, следовательно, пока что худо-бедно может за фабрикой присматривать. Муж моей старшей сестры сейчас в Карпатах в обозе, то есть вне непосредственной опасности, муж второй моей сестры, как Ты знаешь, был ранен, потом снова несколько дней был на фронте, вернулся с ишиасом и теперь на лечении в Теплице. Ну а помимо этого, мои страдания от войны заключаются в том, что сам я не на фронте. Но, когда так гладко об этом пишешь, это звучит почти глупо. Кстати, быть может, не исключено, что и до меня еще дойдет очередь. А записаться добровольцем мне что-то решительно мешает, отчасти, впрочем, и то, что мешает во всем остальном.

Это то же, что нам, Ф., мешает жить в Праге, сколь ни хороши здесь условия и сколь ни заманчивыми, возможно, они будут казаться нам через несколько лет задним числом. Я здесь не на месте, и хотя

мне приходится бороться здесь не против окружения (будь это так, я не знал бы помощи более желанной и верной, чем Твоя), я борюсь только с самим собой, а совлекать Тебя в бездны этой борьбы – этого я ради нас обоих делать не вправе, едва я однажды в ослеплении что-то такое попытался, это почти тут же за себя отомстило. Прежде чем почувствуешь в себе и получишь право на другого человека, надо либо продвинуться дальше, чем я, либо вовсе не ступать на путь, который я ищу проложить своим силам. Но в Праге, в своих нынешних обстоятельствах, я, похоже, дальше продвинуться не могу.

Мое замечание относительно денег Ты, кажется, не так поняла. Это прибавка по 100 крон в месяц, которая, по части того, как ее истратить, разумеется, не причиняет мне ни малейших забот. Сама посуди, я ведь всем своим имуществом поручился за фабрику. А недовольство мое относилось к тому, что яма, в которой я погряз, за счет этих денег еще немного углубилась.

О себе Ты пишешь так мало, Ф. Что Ты делаешь на службе, стало ли у Тебя работы меньше, чем прежде, что значит для Тебя Твое новое место, с кем Ты общаешься, почему в воскресенье после обеда сидишь дома одна, что Ты любишь, ходишь ли в театр, не уменьшилось ли Твое жалованье, как Ты одеваешься (в Боденбахе Ты была очень красива в своем жакетике), как Твои отношения с Эрной – обо всем этом я ничего от Тебя не слышу, а ведь это неотъемлемый круг моих мыслей. А Твой брат? А Твой зять?

Еще одно: о потере квартиры, той, что напротив меня, печалиться не стоит. Это квартира без видов (зато в моей комнате вид даже на две стороны, впрочем, без подробного описания это трудно представить), – там живут сейчас женщина с дочкой, о которой (дочке) у меня в памяти остались только ядовито-желтая блузка, волосатость на щеках и утиная походка. Такую квартиру не жалко и потерять. Сердечно.

Франц.

20.04.1915

Сколько же я уже без вестей, Ф.? Что с Тобой? Когда человек долго не отвечает, кажется, что он сидит напротив и молчит; так и подмывает спросить: «О чем Ты думаешь?»

Сейчас самое время подумать о прошлом годе; впрочем, думать об этом самое время всегда. Она была восхитительна, когда вошла в своем голубом платье, но в поцелуе не было чистоты, он был без чистоты дан и без чистоты принят. Без чистоты дан, потому что на этот поцелуй он не имел права; его любовь к ней этого права ему еще не давала, напротив, его любовь к ней обязана была ему этот поцелуй воспретить. Ибо куда, во что он надумал ее забирать? На чем сам-то стоит? Совместными усилиями родителей (которых он за это почти ненавидел, совершенно незаслуженно, разумеется) и еще кое-кого под него когда-то была подсунута доска, на которой он теперь и стоит. И вот, только потому, что доска достаточно прочная, чтобы выдержать двоих, – из этого до смешного плачевного обстоятельства он измыслил право взять любимую с собой. Но в действительности-то почвы под ногами у него нет; и что он до сей поры, балансируя, на своей доске удержался, вовсе не заслуга его, а стыд и позор. Вот скажи мне, куда же ему свою любимую нести; сколько ни думай – не придумаешь. Но он-то ее любил и был ненасытен. Он и сегодня любит ее не меньше, хотя, проученный жизнью, наконец-то усвоил, что легко и просто ему ее не заполучить, даже если она ответит согласием. Одного не пойму, как это она, разумная, здравомыслящая девушка, уже проученная бесконечными с ним мучениями, не понимаю, как она все еще в силах верить, будто здесь, в Праге, это все могло быть возможно и даже хорошо. Она же здесь была, видела если не все, то многое, получила много всего на прочтение – и все еще верит… Да как она себе это представляет? Она же не один, а уже много раз истину по меньшей мере чувствовала, ее по-детски злобные слова в «Асканийском подворье» достаточно ясно это доказывают. – Теперь о другом.

Не могли бы мы увидеться на Троицу? Я был бы очень рад. Летнее путешествие, о котором Ты, похоже, и слышать не хочешь, – как знать, не сорвется ли оно просто из-за отмены всех и всяческих отпусков. Но уж в Берлин на Троицу я никак не хочу. Да и вообще поездка в Германию сопряжена теперь с противными, унизительными трудностями. Ты же знаешь, сколько я в прошлый раз клянчил паспорт, в итоге же все равно получил с опозданием. С тех пор я вообще там не был. Приложения к письмам остались там, какая-то крыса до сих пор гложет две твоих телеграммы, которые по праву принадлежат мне. Опять придется начинать ту же игру, что и тогда. Потребуется письмо от Тебя с указанием неотложных семейных обстоятельств, потом опять жди… А у Тебя паспорт есть. Так что если захочешь приехать в Боденбах, мы бы провели Троицу в Богемской Швейцарии. [106] Конечно, лучше всего, если бы Ты приехала одна. Если же это невозможно, бери с собой кого хочешь. И напиши мне об этом поскорее. Сердечно,

106

Прилегающая к Эльбе гористая местность в районе немецко-чешской границы.