Письма к Тому
Шрифт:
Письмо
20 июля 2002 г.
Том, привет Вам из Афин. Сижу в «своей» квартире в театре Терзопулоса. Жара и шум. Ад.
Я раньше никак не могла выучить французское «l’enfer» (ад), все время говорила «contre paradise» (не рай), а теперь, поживя в Афинах «l’enfer», у меня точно закрепилось за этим городом.
У нашего поэта Андрея Вознесенского были такие строчки:
«Тишины хочу, тишины! Нервы, что ли, обожжены… Чтоб тень от сосны перемещалась, хочется, как шалость Вдоль спины, до мизинца ступни… Тишины!»Мы
В театре на сцене все говорят или звучит музыка, или какие-нибудь другие звуковые эффекты.
Я скучаю по актерским паузам в театре. Знаю, что это, пожалуй, самое трудное в театре – «держать паузу». Именно «держать». Потому что это ощущение похоже на телекинез, о котором сейчас много пишут, когда силой воли или напряжением какой-то другой энергии в воздухе зависает предмет. Точно такое же энергетическое напряжение требуется от актера, чтобы пауза «зависла»! И в кино люблю сниматься в сценах, где мало слов. Всегда прошу режиссеров ставить на меня камеру, когда говорит партнер. Но они упрямые. Снимают «восьмеркой»: кто говорит, тот и в кадре. Глупо.
А музыка в театре и кино нужна для «атмосферы». Но «слабо» сделать это атмосферу в тишине. Недаром говорят о киноязыке Тарковского, например. Напряжение в кадре достигается каким-то особым способом кино. Среди актеров американских я люблю Аль Пачино, который, что бы ни играл, держит это напряжение в кадре своим присутствием.
Том, простите мои детские «теории». Это от жары и надоевших Афин. Обнимаю Вас и Юлию.
Алла.
P.S. Пришла машина за мной. Еду в Дельфы. Там на старогреческом стадионе буду играть свой новый спектакль «Tristia» – последние женские монологи древнегреческих трагедий.
Спектакль репетировала в Москве в театре у Васильева. В Дельфах свет поможет поставить Терзопулос. На этом стадионе собирается на спектакль до 7 тысяч зрителей. Едут отовсюду.
Ремарка
Я помню Николая Симонова в Сальери в спектакле Ленинградского Пушкинского театра – незабываемое его начало роли: открывался занавес, в глубине сцены стоял спиной к публике Симонов – Сальери в полнейшей тишине. И чем дольше молча стоял Симонов, тем больше сгущалась эта тишина. И когда это предгрозовое ощущение уже невозможно было вынести, он резко поворачивался и гневно, резко, со своей характерной четкой артикуляцией выстреливал долгожданную фразу: «Все говорят, нет правды на земле, но правды нет и выше…»
Незабываемое впечатление!
«Зоны молчания» были в спектакле Анатолия Васильева «Взрослая дочь молодого человека» в Московском театре Станиславского. Это был сознательный режиссера расчет и воспринимался тогда новым языком театральных выразительных средств. Актеры на сцене молча и долго делали салат. А перед этим они о чем-то говорили – о чем? – не помню, а помню эту зависающую паузу. Это не было просто молчание – это была «зона» молчания – «зона» напряжения и мы, зрители, знали, о чем молчат актеры, потому что жизнь персонажей на сцене и наша – были адекватны. А нашу жизнь и нас самих мы научились понимать без слов. Чебутыкинское «тарарабумбия – сижу на тумбе я» говорит нам больше, чем какой-нибудь монолог, если актер, играющий Чебутыкина, умеет играть без слов. А знаменитое «трам-там-там» Вершинина и Маши? Тут уже скрытое, бессловесное, телепатическое общение доведено до простого звука.
После театра «запрещенного слова», театра сюжета, истории, психологической подробности чувств – когда все слова были сказаны впрямую или как «ширмы-загородки», после того, как прекрасные актеры самовыявлялись на пике остроты чувства – эти васильевские «зоны молчания» тогда воспринимались чудом открытия. Мне казалось, что театр для себя нашел новый язык выразительных средств. Жаль, что потом этот язык забыли. Правда, говорить на нем очень трудно.
Рассказывают, что когда Михаил Чехов играл Гамлета, в середине одного монолога, замолкал и долго держал паузу. Зал напряженно следил за этим. Чехов вроде бы говорил, что в это время он просто напряженно разглядывал гвоздь в полу. Не знаю, правду ли он про себя сказал или выдумал, чтобы отвязаться от досужих вопросов, но даже если это и так, то, видимо, на этом гвозде была такая сильная концентрация энергии и воли, что сам по себе гвоздь ничего не значил.
Актер, когда он один на сцене, всегда почувствует силу напряжения зала и перейдет к другому куску. И тем более для меня тогда в 79 году у Васильева была ценна эта пауза, потому что на сцене было 2 или 3 человека (сейчас не помню), и, конечно, каждый из них не мог сменить ритм действия. Тут нужен был расчет режиссера.
Я мечтаю о том времени, когда мы придем в театр, актер выйдет на авансцену, сядет в удобное кресло, и мы помолчим часа полтора. Но такой актер еще не родился, к сожалению, поэтому, может быть, в профессиональную награду «Золотая маска», например, ввести новую номинацию – «за актерскую паузу»? «Золотая маска» – это наша театральная награда. Я была несколько раз в жюри, но ни разу ее не получала. Правда, она появилась, когда я уже перестала играть большие роли.
Письмо
3 августа 2002 г.
Том! Я вслед моему дельфийскому письму к Вам, пишу сейчас из Генуи, как Вы, наверное, поняли по этой гостиничной бумаге. Вчера мы здесь сыграли «Гамлета». Играли на прелестной площади, очень старой и удобной, потому что от камней шла хорошая акустика. Вообще, город забавный.
Сейчас я вот почему пишу. У меня в Венеции в банке «Navarro» лежали очень долго 2 тысячи долларов. Они таяли, т. к. брали какие-то проценты за хранение. А я в Венецию все не попадала. В прошлом году из Франции я написала туда Письмо, чтобы они перевели деньги в Бостон, только я не помню – я просила перевести на номер карты или на счет. Сейчас, будучи в Италии, я зашла в филиал банка и спросила, провели ли они эту операцию. Они подтвердили. Проверьте, пожалуйста, перешли ли эти деньги ко мне на счет в Америке. Извините, Том, что я Вас обременяю этой просьбой, но так уж складывается моя денежная судьба, что я как кукушка какие-то деньги оставляла в городах Европы, чтобы не вывозить их из России. Но теперь у меня только счет в Америке – у Вас.
Вот такая просьба.
Сейчас я лечу в Афины, потом на Крит, потом на юг Франции, там у меня друзья. Если ничего не случится дома. Т. к. там Володя остался один с больной собакой, больным котом и умирающим 99-летним отцом.
Все, Том, пора ехать.
Обнимаю Вас и Юлию.
Письмо Тома
13 августа 2002 г.
Дорогая Алла! Мне, как обычно, было очень приятно получить Письмо от тебя/Вас. Не очень легко разрешить проблему перевода от банка «Navarro», п.ч. Юлия почистила мой файл со многими Вашими записями. Значит, сейчас у меня только несколько бумажек, относящихся к Вашим счетам. Например, есть только несколько от прошлого года.
Обычно, не нужно сохранять все такие, но сейчас понимаю, почему они могут быть полезными, в данном случае, проблема с банком «Navarro».
Совсем возможно, что перевели деньги, п.ч. вижу, что вы потратили сравнительно много денег в прошлом году, и тоже вижу, что я перевел 2500 из «certificate», в ваш обычный счет для карты.
Это все значит, что я должен буду расследовать ситуацию. Сегодня мне сказали по телефону, что эти деньги (2000) не были бы приняты картой, если вы им дали это число.