Письма Клары
Шрифт:
— Ты говоришь так жестоко, — сказала Ина. — Мама была чудесной!
— Сядь же наконец!
— Ада, знаешь, когда это случилось, у меня заболели зубы, и врач сказал: это потому, что я все время стискивала челюсть.
— Да-да, ты рассказывала. Садись! Я не в силах больше с тобой говорить, да и ты тоже. Только не начинай плакать. Я принесу свечи.
Ада вернулась с двумя горящими свечами и, поставив их на стол, сказала очень дружелюбно:
— Ина, мог бы кто-нибудь умереть вот так, никого не обременяя и не по чьей-либо вине?
Ина заплакала.
— Да, да, именно так, — сказала ее сестра. — Чего ты хочешь? Быть может, это тебе следовало разрисовать потолок? Он по-прежнему в пятнах и не доделан, и я могу представить себе, как ты закрываешь глаза, когда входишь в ванную и чистишь зубы. Неужто ты испытываешь чувство вины и тебя мучает совесть?! Есть ли у тебя на это право?
— Нынче проповедуешь ты, — вскричала Ина, — ты, которая знает все лучше, чем все другие люди на свете, точь-в-точь как мама! Нельзя даже погоревать в мире и покое!
— Ладно! Горюй! У тебя ведь монополия на это. Вот тебе носовой платок. Ина! Подумай. Это так просто: мама должна была все делать сама, она вечно успевала раньше других и ни на кого не полагалась. Все так и было.
— Разумеется, полагалась, — ответила Ина.
— О чем ты?
— Она полагалась на то, что мы оставим ее в мире и покое.
— Это было прекрасно, — сказала Ада. — Замечательно! А мы и предоставили ей быть в мире и покое! Это лучшее, что ты сказала за долгое время.
— Ты в самом деле так думаешь?
— Да, я так думаю. Ина, дорогая, нельзя ли нам пойти и лечь спать?
— Иди одна, я еще останусь ненадолго.
— А ты не забудешь погасить свечи?
— Весело! — заметила Ина. — Это я опять узнаю. Да-да! Погашу когда погашу, потом, позднее.
В ту ночь на вилле двух сестер-старушек случилось нечто странное. Одна из них влезла на лестницу, чтобы разрисовать потолок в ванной, рухнула вниз и сломала руку, а также несколько ребер. Две свечи так и горели на полке в ванной. Но самое примечательное было то, что бедная женщина была в прекрасном настроении после такого несчастья, попросту возбуждена. Должно быть, она испытала шок.
Туве Янссон
Заросли белых кувшинок
Они сняли этот летний домик большей частью из-за того, что он располагался рядом с зарослями белых кувшинок, и говорили, что их отпуск совпал как раз с порой цветения кувшинок. Ко всему прочему, если самим оплатить дрова, можно было пользоваться маленькой банькой. Вокруг домика плотной темно-зеленой стеной, отгородясь от всего мира, стояли ели. Никто бы не поверил, что автобусная трасса проходит здесь совсем близко, всего лишь на расстоянии брошенного камня. То было первое лето, которое они проводили вместе.
Кати никогда не встречалась с мамой Бертиля, только видела ее фотографии, которые он сам снимал, и восхищалась ее благородным профилем и седыми волосами. Он уверял, что мама ничего не имеет против их свободных отношений.
«Кати, — говорил он, — мой котенок, она очень современна и даже выглядит моложе своих лет! Ты сама увидишь!»
За неделю до того, как им переехать, мама Бертиля почувствовала себя немного утомленной; она ощупью бродила по квартире, словно не зная, где она и что-то искала… А когда он хотел помочь, она только присаживалась и смотрела на него, и улыбалась, и говорила:
— Мой маленький бельчонок, не тревожься… Большая белка чуточку устала. Это, пожалуй, пройдет.
Бертиль все сильнее и сильнее тревожился. Дни шли, и никаких перемен к лучшему, наоборот. В конце концов ему пришлось поговорить об этом с Кати. Кати расспросила его о реальном положении дел. Смогла бы его мама самостоятельно справиться в течение трех недель? Нет. Смогла бы она согласиться на помощь приходящей прислуги? Нет…
Бертиль воскликнул:
— Кати, котеночек мой, мне это нелегко!
— Да, я знаю, большому котику было нелегко!
Он продолжал:
— И почему именно теперь! Совершенно внезапно! Она забывает потушить свои сигареты, они валяются повсюду и горят… она не знает, приняла ли она лекарство уже несколько раз за день или вообще не принимала!
— А что, — спросила Кати, — что могло бы случиться, если бы она приняла лекарство уже несколько раз или совсем не принимала?
Когда Бертиль не ответил, она сказала:
— Большой кот, пусть она приедет! Пожалуй, самое время встретиться мне с твоей мамой!
И он сказал:
— Я люблю тебя, спасибо, спасибо, мой котенок!
Бертиль и его мама вышли из автобуса у перекрестка и прошли самой короткой лесной тропой к дому. У Кати обед был готов. Бертиль привез вино и каждой даме по букету цветов. Он был во время обеда очень оживлен — и не переставая рассказывал всевозможные истории. Когда он смолк, мама, повернувшись к нему, сказала:
— Но мой маленький бельчонок не поставил на стол пепельницу?
И он ответил таким же ласковым голосом:
— Но большая белка курит слишком-слишком много…
Он зажег ее сигарету, а она чуть игриво хлопнула его по руке и произнесла:
— Ну-ну, не будем преувеличивать…
Кати поставила пепельницу, убрала со стола и принесла кофе.
Эти ритуалы повторялись ежедневно, ритуалы почти незаметные, своего рода легкое кокетство, которое, казалось, заучивалось так долго, что Бертиль и его мама разыгрывали их друг перед другом, не сознавая, что делали. Был ритуал, состоявший из намеков, незаконченных реплик — намеков на их долгую совместную жизнь, намеков, из которых сплетался плотный кокон памяти, порой всего лишь несколько слов, легкий смешок, вздох, быстрое пожатие руки.