ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея

Добрачинский Ян

Он весь в этих словах! Он говорит вроде бы и просто, на грубом языке амхаарцев, Его речи кажутся ясными и до наивности простыми, их глубина не в словах, а в том, что открывается за ними. Слова эти вспыхивают и не гаснут. Как будто ты спускаешься с факелом в пещеру: идешь–идешь, а перед тобой впереди мелькают все новые и новые повороты. Пророки, Закон, Царство… Откуда Этот Плотник из маленького селения так хорошо знает Писание? Между тем, Он продолжал учить. А ведь умен! Тотчас умеет сложить притчу:

— Был царь, который захотел взять жену брата своего. Свою собственную жену он отослал к ее отцу и велел сказать: «Мне не нравится твоя дочь. Она плохо поет и не заботится о моей радости.

Она сварлива, язык у нее, как помело. К тому же я не получил от тебя достаточно богатого приданого. Забери ее обратно». Но отец отвергнутой жены разгневался и велел послам сказать царю так: «Ты плохо поступил. Ты ведь знал, кого берешь, когда женился на моей дочери, и она не была тебе плохой женой, пока тебе не приглянулась жена брата твоего. А так ты к одному беззаконию прибавляешь другое. Верни моей дочери свою милость, и отошли твоему брату его жену, пока мы оба не собрали войско да не наказали тебя каждый за свою женщину, а твое царство не отдали бы кому–нибудь другому». Ибо говорю вам: кто оставит жену свою, чтобы взять другую, тот прелюбодействует; кто женится на разведенной, тот тоже прелюбодействует.

За этими словами скрывается бездна. С одной стороны, Он вроде бы намекает на спор Антипы и Ареты, но потом мысль Его словно отрывается от земли и взмывает вверх. Вот скажем, Царство, которое по Его притчи «получит другой», и упомянутое Им перед этим Царство, которое «приблизилось», — это разные вещи? Мне хотелось спросить Его об этом, но я уже отошел от них, так как, по моим понятиям, не пристало человеку моего положения толкаться среди амхаарцев. Однако должен признаться, что я никогда не слышал, чтобы кто–нибудь говорил так, как Он.

«А что, если Он сумеет вылечить Руфь?» — размышлял я, в то же время сопротивляясь собственным мыслям. Я уже писал тебе когда–то, что эта болезнь словно стала моим горбом. Исчезни она — жизнь станет неправдоподобно легка. Порой я думаю, что тогда мне уже ничто не помешало бы быть счастливым. А в другой раз мне сдается, что если бы эта беда ушла, то ей на смену пришли бы другие, которые она временно собой заслонила. Возможно, в один прекрасный день я бы подумал, что лучше болезнь Руфи, чем… Нет, это немыслимо! Нет ничего страшнее этой болезни!

Я не могу противиться желанию обратиться к Нему. Хотя, разумеется, мне претит мысль обтираться в толпе нечистых. Проще всего было послать за Ним и пригласить Его к себе, но и этого мне хотелось бы избежать. В Великом Совете и в Синедрионе о галилейском Пророке говорят с презрением. Что бы они подумали, если бы я привел Его к себе? Я стал бы всеобщим посмешищем. Это могли бы расценить как оскверняющий меня поступок. Поэтому мне пришло в голову встретиться с Ним тайно, под покровом ночи. Проблема состояла только в том, что неизвестно, где Его искать. Он ведь, как птица, каждую ночь коротающая на разных ветках. Так что сначала следовало бы с Ним договориться. Только как к Нему подступиться? Он ни минуты не бывает один, Его вечно окружает толпа; даже когда Он ест и пьет, при Нем все равно остаются ученики.

Однако через пару дней подвернулся удобный случай. Среди учеников Пророка я вдруг увидел знакомое лицо: это незначительный человечек, мелкий купчик родом из Кариота. Пару раз мне случалось что–то покупать в его лавчонке, и я имел возможность с ним поговорить. Человек он неглупый, и, несмотря на молодость, уже вполне пообтесанный. Внешность у него скорее отталкивающая: маленький, тщедушный, вечно подкашливающий, со скользкими, потными, вертлявыми ручками. Торговля у него шла плохо, впрочем, кто на Везефе в состоянии конкурировать с левитами, которые пускают в оборот золото Ханана и его сыновей? Кредиторы отняли у него все. Я думал, что он куда–то пропал, а он между тем объявился около Пророка: ходит за Ним следом, внимает Ему, а когда народ начинает уж очень толкаться, наводит порядок с таким видом, будто он и есть самое доверенное лицо Учителя. Мне удалось залучить его в сторонку. Его мокрая ладонь юрко схватила пару сиклей, которые я ему сунул, — и он обещал устроить мне ночью встречу с Пророком.

Вчера он прибежал ко мне с известием, что Галилеянин будет ночевать в маленьком домике в Офеле, и если я приду перед второй стражей, то смогу с Ним побеседовать. Все это было малопривлекательно: Офел — место, где селится всякая шваль, и углубляться ночью в этот лабиринт вонючих мазанок далеко небезопасно. В то же время я понимал, что это единственная возможность поговорить с Учителем не поднимая шума. В глубине души я негодовал, что я, один из самых уважаемых людей в Иудее, член Синедриона и Великий Совета фарисеев, вынужден тайком встречаться с Пророком амхаарцев. Но выбора не было. Меня неотступно преследовало лицо Руфи, становящееся с каждый днем все бледнее, ее черные брови, сведенные в гримасу боли.

Вечером, завернувшись в черную симлу, я вышел из дома. Почти полная луна освещала город тусклым светом, ее то и дело закрывали тучи, быстро несущиеся по небу; было очень ветрено. Меня сопровождали двое слуг, вооруженные мечами и палками. Мы спускались по лестнице в черное подземелье нижнего города. Над нами раскинулись арки водопровода. Оставив наверху богатый квартал, мы сходили в бездну — в мрачное скопище глиняных конур. Здесь живут распоследние бедняки, а во время Праздников тут останавливаются богомольцы, которые не могут себе позволить ничего более приличного. Сейчас Праздники уже кончились, и паломники разъехались, оставив после себя груды мусора и навозные кучи. Повсюду стоит отвратительная вонь, из черных дверных проемов несет смрадом и нищетой. Наши шаги гулко раздавались в тишине, прерываемой только храпением, которое слышалось из каждого угла.

Мы, наверное, так бы и не нашли дома этого Фегиэля, в котором находился Галилеянин, если бы на звук наших шагов из какой–то черной дыры не вынырнул мой Иуда. Он, по–видимому, поджидал нас.

— Сюда, равви, сюда, — говорил он. — Осторожно, здесь можно вывихнуть ногу.

Мы начали карабкаться по разваливающимся ступенькам, шли через какие–то гадкие закоулки мимо омерзительно загаженных стен. Тучи снова заслонили луну, ветер усилился и гулко завывал в тесных улочках. Я чувствовал, как по мере погружения в самую сердцевину этих трущоб, во мне нарастает тревога. Я даже не представлял себе, что в Иерусалиме, почти у подножия Храма, существует подобное вместилище всяческой скверны. До сих пор я был знаком с Нижним городом только в пределах дороги, ведущей от Ксистоса до царских гробниц, Силоамской купальни и ворот источника. Иуда уводил нас все дальше, ловко и проворно, как крыса, шныряя среди развалин. Он знает тут каждый закоулок. В темноте казалось, что дома и домишки громоздятся один над другим, напоминая силуэты людей, взбирающихся на гору по трупам товарищей. Нас то и дело обдавало тошнотворным запахом вони.

Наконец, около какого–то наполовину высохшего фигового дерева, скрипящего под резкими порывами ветра, Иуда остановился. Перед нами была стена, в стене — низкая дверь. Он знаком приказал нам ждать, а сам проскользнул вовнутрь. Дерево тряслось, и шелест его засохших листьев походил на звон маленьких монеток. Мне было холодно, несмотря на плотный плащ, и я чувствовал, что меня бьет озноб. Мои люди тоже тревожно оглядывались по сторонам. Я подумал, что место, в котором мы оказались, пугает их ничуть не меньше. Из темноты до меня донесся голос Иуды: