Письма о провинции
Шрифт:
Стр. 317…то время, когда в среде нашей сложилась знаменитая пословица: «тяп да ляп — и корабль». — Здесь и далее речь идет о «фантасмагории» всякого рода прожектерства и, одновременно, о разгуле хищничества и казнокрадства в период Крымской войны и вызванных ею больших рекрутских наборов и дворянского ополчения.
Фортеции и ретраншементы — укрепления и окопы (франц. forteresse, retranchement).
Стр. 318. Человек неученый, рыбак, пастух — все это принимало на себя обязательство уловлять людей… — В Евангелии от Матф., IV, 19, Иисус зовет рыбаков Андрея и Симона (впоследствии апостола Петра) следовать за ним, обещая сделать «ловцами человеков». Евангельское выражение используется Салтыковым в разных оттенках иронического
Стр. 319. Хочу, чтоб на этом месте был город, — и бысть… — Образную параллель к этим декларациям, восходящим к библейской легенде о сотворении мира, составляют действия Угрюм-Бурчеева в «Истории одного города».
Стр. 322…из легиона «способных и достойных»… — то есть из чиновничества, из государственной администрации царизма. Способен и достоин — слова из формуляра о службе.
ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ
Впервые — ОЗ, 1870, № 9, отд. II, стр. 64–82 (вып. в свет 4 сент.).
Салтыков работал над «Письмом двенадцатым» в июле 1870 г., параллельно с завершением «Истории одного города». 10 июля он писал Некрасову: «Я кончил «Историю города» и кончаю на днях «Письмо из провинции». Все это будут концы, и я более не стану уже возвращаться к этим предметам».
В журнальной публикации «Письма» следует предположить наличие цензурной замены на стр. 77–80 (стр. 335–338 наст. тома). В ОЗ текст со слов «возможны минуты прозрения» (в абзаце «Но, кроме поверья…») до абзаца «Предположите, с одной стороны…» набран со шпонами, чем отличается от остального текста, набранного без шпон. Очевидно, первоначально здесь был набран иной текст, большего объема.
При подготовке к изд. 1882 Салтыков переработал и сократил «письмо». Приводим три варианта текста ОЗ.
К стр. 333, после абзаца «И заметьте…»:
Конечно, он может утешать себя тем, что в этом случае работа самопокорения имеет чисто внешний характер, что она не затрогивает ни одного существенного убеждения, не разрушает ни одного основного верования, но ведь дней впереди много, и каждый из них приносит за собою все ту же необходимость внешней работы самопокорения. Устоит ли перед этой хмурой перспективой дней та светлая уверенность в неприкосновенности внутреннего строя, которою задается человек, сеющий новое слово на почве, уже поросшей крапивою и репейником слова ветхого, но глубоко пустившего корни?
К стр. 334, после абзаца «Ничтожество этого результата <…> бедными тутошними людьми?»:
…которых типическая особенность в том только и состоит, что им бежать некуда? Он ест хорошую пищу, пьет хорошее вино, носит хорошую одежду; они и <едят,> и пьют, и носят — все худое. Очевидно, что естественное его место не между голодными оборванцами, а между сытыми и хорошо одетыми исправниками и другими пропагандистами всероссийской цивилизации…
К стр. 335, в начале абзаца «Но, кроме поверья…», после слов… «и для масс возможны минуты прозрения»:
…такие минуты, когда они, в свою очередь, начинают влиять на общее течение исторических событий.
Итоговое «письмо о провинции» посвящено разработке одной из постоянных и кардинальных тем Салтыкова — темы взаимоотношений передовой мысли и жизни масс. У Салтыкова нет сомнения, что и для масс возможны «минуты прозрения» (то есть сознательного, исторически активного, революционного действия, как разъяснялось в ОЗ, — см. вариант к стр. 335), что эти минуты «составляют неизбежную страницу в истории каждого народа». Однако свою задачу он видит в исследовании всей трагической сложности реальных коллизий, в которые ставит революционера русская действительность, когда он практически сталкивается с ней.
Забитая веками рабства масса не понимает, что «избавление зависит от нее самой», и ожидает его от чуда. Она не знает о своих «ревнителях», тяжкий опыт выработал в ней недоверие ко всем «сытым». (В ОЗ социально-психологическая мотивировка этого недоверия была развернута подробнее — см. вариант к стр. 334.)
Художник избирает ситуацию,
Драматизм положения и душевного состояния этих сотен политических ссыльных запечатлен Салтыковым в эзоповском псевдониме «акклиматизируемый человек». В этой метафоре передана горечь судьбы человека передовой мысли, «высших стремлений», насильственно перенесенного в идейное одиночество враждебно-обывательского бытия глухой провинции.
Глубина, достоверность социально-психологического исследования перипетий общения «водворенного»:и «аборигенов» обусловлена также обширным личным опытом Салтыкова, находившегося в положении «акклиматизируемого» не только в период «вятской ссылки» (1848–1855; воспоминаниям о ней посвящены также «Годовщина», «Добрая душа» — см. стр. 638, 640), но и в недавние годы последней службы в провинции (они рассматривались им самим как время добровольной ссылки).
Салтыков особенно остро осознавал опасность отчаяния, угрожающую демократу, не находящему пути к разуму масс в эпоху исторического перерыва. Не имея возможности предложить никаких «утешений», кроме общих исторических перспектив «прозрения» народного в будущем, он как бы ставил перед политическими ссыльными альтернативу: мужество и идейная стойкость, верность идеалу и при столь трагических обстоятельствах — или «умирение», а с ним душевный надлом, опустошенность. Изображением нюансов душевной борьбы «акклиматизируемого», всех подстерегающих его трагических срывов, «письмо» идейно закаляло этих «не героев, а просто честных, полезных и наклонных к добру людей». Финальные строки «письма» («Люди и даже дела их исчезают на наших глазах поистине беспримерно…») полны горечи. Но в то же время они вызывали в сознании читателя-друга образы революционных деятелей несокрушимой идейной убежденности, жизненный подвиг которых вдохновлял на самоотвержение во имя освобождения мысли. [79]
79
Финал «Письма двенадцатого» развивал мысли апрельской хроники «Наша общественная жизнь» 1864 г. о трагизме положения «истинных деятелей» России, что было прямым откликом на процесс Чернышевского (см. стр. 667–670 в т. 6 наст. изд.).
Трагические судьбы людей несгибаемого революционного духа продолжали волновать писателя и в последующие годы. 20 ноября / 2 декабря 1875 г. он сообщал П. В. Анненкову о замысле рассказа «Паршивый», непосредственно связанном с раздумьями «Письма двенадцатого» (см. также его письмо к Некрасову от 26 апреля / 8 мая 1876 г.).
Появление «письма» в журнале было встречено критикой сочувственно. Рецензент газеты «Сын отечества» (1870, № 220, 29 сентября, стр. 1; без подписи) отдал ему даже предпочтение перед завершающими главами «Истории одного города» на том основании, что здесь «горькая правда прямее и откровеннее». Суровые раздумья идейного вождя демократии о жизни народной и внесении в нее передового сознания привлекали к себе многие поколения революционеров. М. С. Ольминский среди любимейших произведений Щедрина в письме из тюрьмы к сестре Л. С. Александровой от 14 апреля 1897 г. называл двенадцатое «Письмо о провинции». [80]
80
«Вопросы литературы», 1960, № 2, стр. 168.