Письма с войны
Шрифт:
Вот только горько сознавать, что жизнь по-прежнему проходит мимо нас. Ты согласна с этим? Эти июньские вечера, все чудесные весенние дни и золотые от солнца дни грядущего лета […]. Что только станет с нами? Я настолько уверовал в неминуемо близкий конец войны, что мне часто становится страшно даже допустить мысль о другой возможности, ведь всякое может случиться.
[…]
Дебрецен, 24 июня 1944 г.
[…]
Сегодня утром узнал, что моя внезапная температура и связанная с этим слабость являются следствием так называемой «волынской лихорадки» [126] , очень распространенной и самой предпочтительной в солдатской среде болезни, возбудитель которой, насколько мне известно, не выявлен.
126
«Волынская лихорадка» — болезнь, разносчиком которой являются вши; характерным для этой болезни является резкий, без видимых причин, подъем температуры, которая держится до трех дней и появляется вновь с интервалом примерно в пять дней.
У меня старая башка, от раны и непрерывного курения постоянно кружится голова, и сам я уже старый, совсем старый; да, мы состарились, так и не побыв молодыми. Это грустно. У нас отняли юность, ее всю целиком, со всеми потрохами, сожрала преступная война. Это сущее безумие!
Я все еще с ужасом вспоминаю дни под Яссами, но не из-за испытанных неимоверных мук и свойственного людям страха, а прежде всего потому, что любой час тех дней воочию показал полную несостоятельность нашего высшего командования, и я понял это, а самое худшее для солдата, который всегда должен быть готов умереть, когда он сознает бессмысленность такой стратегии, к тому же он видит бессмысленную гибель своих товарищей. […]
Жаль, что пришлось расстаться в Шепшисентдёрде с моим другом Яком Янзеном; мы отлично понимали друг друга, и было бы великолепно, если б мы могли вернуться вместе. Пока еще совершенно неясно, есть ли шанс попасть в Германию; я стараюсь об этом не думать, за три-четыре недели многое может случиться! Надеюсь, вскорости получить от тебя письмо, я полон нетерпения узнать, как вы там живете и как отразились на вас вторжение и «Фау-1».
[…]
Дебрецен, 2 июля 1944 г.
Воскресенье.
[…]
Наступило еще одно воскресенье, восьмое после того, как мы виделись в Саарбрюкене; мне кажется, с тех пор прошла целая вечность. За это время чего только не произошло; я проехал пол-Европы, был на линии фронта, с великим трудом сумел сохранить свою жизнь во время бессмысленного наступления и уже целых пять недель валяюсь раненый на этих грязных кроватях да еще приобрел вдобавок какую-то до сих пор неизвестную лихорадку, которую пытаются вылечить пилюлями. Я понял бессмысленность этого милитаристского безрассудства, безумие вообще любой войны.
Каждый вечер с нетерпением жду сводок вермахта, не сообщат ли они хоть однажды по-настоящему великую новость с фронта, которая позволит увидеть вожделенный конец. Вторжение не вызывает больше интереса, англичан так и не удалось сбросить в море, что было бы значительным и убедительным успехом. «Фау-1» уже стало ежедневным приложением [127] к оперативным сводкам главного командования сухопутных войск, и везде, где атакуют русские, мы медленно, но неукоснительно отступаем. То, что нам так необходимо и чего мы, в сущности, все время ждали, все равно окажется для всех полной неожиданностью. Я не теряю надежды, но необычайно трудно изо дня в день продираться сквозь эту сумасшедшую неразбериху войны в удручающей атмосфере безрадостных солдат и идиотов-болтунов.
127
Изо дня в день в течение долгого времени командование вермахта сообщало населению в новостях с фронта о непрекращающихся ударах по Лондону «оружием возмездия» — снарядами «Фау-1», в результате чего Лондон якобы получает огромные разрушения и несет большие потери.
Сегодня
Надо же, в такой лучезарный июльский день пятого года войны, когда все, буквально все стараются с достоинством нести свою тяжелую ношу, я стенаю и громко ругаюсь, словно озлобленный батрак. Это сущее безобразие. Я необычайно измотан беспрерывным кочевьем по госпиталям и измучен нашей бестолковой немецкой организованностью, которая всех нас держит в своих лапах. Виды на будущее как никогда ужасающие, тем не менее я не теряю надежды на свидание с тобой; как только мне официально разрешат ходить, я проконсультируюсь у ортопеда и глазного врача, чтобы в очередной раз проверить, есть ли еще такие доктора, которые больше следуют зову совести, а не безумным, абсурдным распоряжениям, потому что все, в приказном порядке признанные годными к строевой, не находят себе применения на передовой и являются балластом; ах, вся эта война подобна слабоумной змее, жалящей себя в собственный хвост…
Вчера вечером, когда я удрал с больничной койки во двор, я разговорился с одним старым венгром, и меня ошеломил его рассказ о настроении народа. Он сказал, что у них между «образованными» и богатыми с одной стороны и бедными с другой существует вопиющий антагонизм и что они все надеялись, что мы, немцы, придем в Венгрию как враги и изменим лицо страны, потому что тогда, как говорил старик, все богатые, естественно, сбежали бы и у народа появилась бы возможность создать собственное правительство. Все это лишено логики и звучит наивно — ведь ежели большая страна оккупирует маленькую, то об увеличении свобод вообще не может быть речи, однако я был потрясен заботами этого старика, ненавидевшего богатых. Господи, в любой стране одно и то же. В Румынии это ощущается еще сильнее, еще разительнее; если по улице, смеясь и приплясывая, идет офицер со своей проституткой, а вслед за ними в трех шагах от них крадется бедный верный батрак, который, вполне вероятно, через восемь дней будет мертв, знай, это денщик господина офицера или его невольник. Война — такая же стихия, как вода и огонь… ни положительная, ни отрицательная, сама по себе безобидная, но горе тому, кто ее призовет…
[…]
Дебрецен, 5 июля 1944 г.
[…]
Сегодня мне значительно лучше, вызванная температурой апатия исчезла, и я снова чувствую себя здоровым. С утра принял чудодейственный душ и смыл весь мерзкий пот после высокой температуры, после чего надел новое белое белье; как все-таки хорошо, когда ты более или менее здоров. Вчера испытал нечто прекрасное […] ах, ведь это так просто; вечером, когда все уже улеглись, мне стало очень душно, я встал с постели и подошел к окну на лестничной площадке; землю объяла необыкновенно мягкая, безмолвная лунная ночь; сладкие летние ароматы насыщали воздух, и было очень приятно вот так смотреть на тихие аллеи, ведущие к нашей большой школе; улица еще жила спокойной жизнью, тут и там между цветущими деревьями мелькали пестрые платья, до меня долетало щебетанье гуляющих пар и тихое пение молодежи, однако вскоре все смолкло, и я оказался наедине с собой, впервые за очень долгое время остался по-настоящему совсем один.
Какая мирная, дивная и светлая лунная ночь! Не хочется все время роптать на то, сколь прекрасной могла бы быть жизнь, ибо она прекрасна вопреки всей этой мерзости.
Нынче мой покой нарушали дважды; сначала это был визит врача, перед которым мы проходили строем, и он заглядывал каждому в глаза и выписывал очередные, еще не испытанные на больных пилюли. Мне он объявил сегодня окончательный диагноз: «волынская лихорадка», это какое-то до сих пор еще не изученное заболевание, возбудитель которого пока неизвестен; у нас его лечат красноватого цвета таблетками с хинином и каждые семь дней кровопусканием, только и всего. Моя рана потихоньку затягивается. Я с удивлением замечаю, как все-таки удивительно быстро уменьшается глубокая дыра в спине.