Письма внуку. Книга вторая: Ночь в Емонтаеве
Шрифт:
III.В воскресные дни даже лютою зимою на базар этот съезжалось премного разного дальнего люда, и торговля разделялась на две зоны — продовольственную и барахолку. Общий барышно-ярыжный гвалт перекрывала чья-нибудь гармошка, к коей тут же подваливала публика, окружая гармониста тесным кольцом; как только нехитрая мелодия переходила в частушечную, кто-нибудь тут же выкрикивал первый озорной куплет, за коим следовал взрыв громкого хохота; после двух-трёх куплетов к гармошке пробивался ещё один певец и выдавал задорным своим голосом что-нибудь ещё более хлёсткое, типа «Солдат с котелком, ты куда шагаешь? — В райком за пайком, разве ты не знаешь?», и хохот толпы был ещё громче, и так до тех пор, пока не замерзали от дикого мороза у музыканта пальцы, и тот должен был их греть, спрятав в рукавицы, которыми сильно прихлопывал одна о другую или по своим бокам. Молодых мужиков тут уже не было видно вовсе, все они воевали на фронте; даже пожилых делалось от месяца к месяцу на нашем базаре заметно меньше: их тоже забирали на фронт. Зато тут, на базаре, начали появляться счастливцы из тех мужиков молодых иль средних лет, каковые там, в кровавой фронтовой мясорубке, отделались оторванной рукой, ногой, а то и обеими ногами. Никаких протезов тогда не делали, и к коленке ремнем прикреплялась грубая самодельная подпора, называемая деревянною ногою; вместо ампутированной руки не делалось ничего, и пустой рукав задрипанной шинелишки у такого заправлялся в карман. Инвалиды без обеих ног передвигались на самодельной платформочке, прикреплённой к низу туловища: в каждой руке такой человек держал по некоей подпорке или колодочки типа штукатурной тёрки, коей опирался о землю; сильным движением рук посылал низ тулова, с площадкою, вперёд, выбрасывая затем вперёд свои сильные руки со сказанными колодками, и так «шагал» по пыли и грязи, если то было лето, униженный в буквальном смысле слова, так как был ростом с метр несмотря на
IV.Эти счастливцы (а как ещё их назвать, коли оторвало конечности, а не голову?) были просто, но с оттенком шутливой такой уважительности, именуемы калеками; заметными привилегиями в первые годы войны калеки не пользовались, и нередко можно было тут, на базаре, слышать громкое: «Братья и сестры, подайте калеке несчастному, проливавшему кровь свою за вас, и за детей ваших, и за Родину, и за Сталина, подайте же калеке на пропитание!» — и человеку этому, с медалью на груди и длинными красными и жёлтыми нашивками, обозначающими тяжёлые и лёгкие ранения, кидали медяки, а то и серебро, в драную пилотку или фуражку, валяющуюся на заплёванной базарной земле. Надают так более-менее изрядно, а потом видишь, как тут же, на своём «рабочем месте», этот несчастный, напившись с превеликого горя, валяется в бессознательном гнусном положении, и рядом с ним валяются его пилотка, костыли или тележка, и ещё замусоленный стакан. Но даже таким, зверски покалеченным пропойцам были до смерти рады молодки: всё же мужик, от него может будут не только дети, айв хозяйстве какой-никакой толк, что в ряде случаев и оправдывалось. Сказанную проблему очень хорошо иллюстрировала загадка: «Без рук, без ног — на бабу скок», что когда-то означало коромысло, но теперь, в духе времени, неожиданное: «Инвалид Отечественной войны!», что порождало веселейшее ярыжное ржание базарной толпы, включая и фронтовых калек, и молодок, торговавших своим жалким барахлишком, и нас, пацанов.
V.У базарных калек вскоре образовалось некое фронтовое братство, проявляющееся, в частности, в том, что если кто-либо из них, обиженный чьим-то к нему отношением, или словом, или оскорбительно-малым подаянием, или даже собственным настроением, бросал клич: «Братцы, калеку обидели!», то тут же раздавался оглушительный свист его собратьев, сказанный призыв его перефразировался и усугублялся более крепким и кратким «Калек бьют!» «Фронтовиков, гады, добивают!» и в прочем таком роде; к этому месту, мелькая деревянными ногами, потрясая костылями и палками, взмахивая ручными колодками, устремлялось, раздвигая толпу, сие необыкновенное воинство. За неимением виновного (как правило, такого не обнаруживалось) тут происходил бурный митинг искалеченных войною фронтовиков. Странным было то, что вместо проклятий Гитлеру обвинялись во всех несчастьях и увечьях некие отечественные трусы, оставшиеся вот тут в тылу якобы неправедными путями, выхлопотав себе бронь, или инвалидную группу при целых руках-ногах, в то время как им, этим «проклятым тыловым крысам», надлежит быть в окопах под бомбёжкой, да такой, чтобы их, паразитов несчастных, разнесло в клочья — за них, кои хуже дезертиров, проливалась там кровь солдатская, хрипели проклятья, задирались гимнастёрки, обнажая страшные, недавно заросшие рубцы ран, обнажались багрово-синие культи ног; иные калеки, бия себя в грудь кулаками, многоэтажно матерясь, рыдали, и слёзы проделывали светлые извилины на пропитавшейся базарной пылью тёмных небритых лицах, и они, всхлипывая, тоже проклинали тыловиков как единственных виновников всех военных бед вообще и их телесных увечий в частности. Постепенно страсти улегались, матерщина стихала, и калеки рассредоточивались по своим «рабочим точкам» на этом рынке. К концу войны количество фронтовых увечных побирушек и ярыжников на базарах страны резко убавилось: им назначили пенсии-пособия, пайки поприличней; милиции тоже было дано указание таковое позорище на людных местах не допускать, не разрешая побирушничать инвалидам войны, в особенности тем, кто тут же, на базаре, скотски пропивал и подаяние, и пенсию.
VI.К тому времени на рынках начало появляться, кроме нашего, советского, и трофейное, немецкое, барахлишко: фронтовики присылали домой посылки с разного рода трофейным добром, каковое им доставалось в тех городах, которые занимали наши войска уже по другую сторону границы. Большей частью это была одежда, бельишко, посуда и прочее домашнее добро, каковое удавалось захватить в уцелевших квартирах на уже другой, чужой земле. Эти немецкие и прочие вещицы были какими-то ненашенскими, диковинными, собирали на базарах толпы любопытных, а мастеровитые домохозяйки ловко переделывали дамские исподние кружевные сорочки на «выходные» наряды своим дочерям или себе самим. Содержимое посылок при отправке, разумеется, проверялось, но смекалистые вояки ловко обводили эту цензуру вокруг пальца, и домой ехали иногда драгоценнейшие вещи, замаскированные под какую-нибудь рядовую дешёвку. Сие иногда приводило к забавным недоразумениям и историям: так, одна соседка купила на базаре кусок трофейного хозяйственного мыла, долго им пользовалась, а потом нащупала в обмылке что-то твёрдое; оказалось — это ничто иное как приличных размеров… золотые часы. Впрочем, чаще случалось наоборот: купивший какой-нибудь продукт обнаруживал в упаковке лишь тонкий слой его под крышкой, а всё остальное пространство заполняла какая-нибудь совершеннейшая дрянь; даже камешки для зажигалок ловкачи подделывали, нарубая нужных размеров алюминиевые проволочки, из коих кусочков лишь один был настоящим, который продавец ловко подсовывал первым, пробным, покупателю всей партии. Вместо чая или табака в пачках уже дома обнаруживали опилки, вместо отреза на костюм, тщательно проверенного на базаре, в свёртке обнаруживалась «кукла» — дрянное тряпьё такого же веса и формы.
VII.Я тоже попал в базарные жулики, и вот как это получилось. Некий часовой мастер Саша, чья мастерская была на базаре, а сам он был эвакуированным из Ленинграда (до сих пор не пойму, почему он, молодой и здоровый, жрущий спиртное почём зря, не был призван), прознав про мои художественные способности, стал мне отдавать в реставрацию циферблаты, потёртые или потемневшие; придя в восторг от моей тончайшей добросовестной работы, он просил сделать на циферблатах ручных и карманных часов, хотя механизм их был весьма дерьмовым, марки-обозначения самых лучших в Европе фирм, известных советским людям, а именно «Павел Буре» или «Мозер»; подобное мошенство было мне неприятно, но Саша неплохо за него платил, и я продолжал эту странную графику; если требовался современный циферблат, то цифру 12 я выводил ярко-красной краской, что считалось высшим шиком и намного удорожало изделие. У Саши я быстро научился, поначалу вприглядку, ремонтно-часовому делу, а потом нередко и сам чинил часы, кроме самых маленьких ручных, требовавших особого инструмента. Ниже всех ценились трофейные часы, называемые «распоповскими», что означало искажённое название фирмы «Роскопф», — потому что главные их платы (пластины механизма) были не отдельными, а цельно-штампованными («штамповка»), и вместо привычного и надёжного маятниково-анкерного подвижного узла имели более простой примитивный механизм, называемый «цилиндр» — часовщики знают, что это такое. Саша нередко поручал продать мне на базаре часы, собранные им из некоих безнадёжно испорченных, что оставляли ему насовсем клиенты, и я их продавал за назначенную им цену. Затем, обнаглев, он стал вставлять в них такие негодные детали, как шестерёнки с выломанными зубьями, установив их так, чтобы у меня оставался определенный запас времени для безопасной их продажи, осуществляемой мною в другом конце базара. Так я успешно сбыл несколько его дрянных изломанных часишек, а вот с ещё одними, карманными, не повезло: они остановились в руках покупателя на полчаса раньше сказанного Сашкой времени. Покупатель, правда, ещё не отсчитал мне деньги, но зато вскрыл заднюю крышку часов, где сквозь спицы колёс отчётливо виднелись зловещие щербины вместо зубьев. Проклятье! Значит, этот мерзкий негодяй и проходимец Сашка, обнаглев, собрал их, эти часы, из какого-то уж совершеннейшего лома, а время их остановки указал мне неверное. Я тут же был схвачен матерящимися мужиками, и никакие мои оправдания, что я де купил часы на станции у солдата, не помогли; кто-то из них предложил оттащить меня со злополучными часами не сразу в милицию, а для профессиональной технической консультации сначала к базарному часовому мастеру то есть к Сашке, отчего я пришёл в неописуемый ужас, так как при сём разбирательстве пришлось бы мне говорить правду, и тогда и Сашкину мастерскую разнесли бы в щепки, и нам бы ребра посчитали; разумеется, особенно я переживал за себя. Когда вся эта компания, беленея, вломилась к нему в дверь, крепко держа меня, этот знаменитый мастер вытаращил глаза и побледнел столь заметно, что мои покупатели, удивившись таковому его преображению, ослабили свои объятья, из коих я выскользнул, прыгнул назад к дверям и убежал, благо базар был полон народу, среди которого я тотчас скрылся, и через несколько минут был дома; на том и закончилось моё столь оригинальное с Сашкою-мастером сотрудничество.
VIII.На этом же базаре продавалась всякая разная снедь, от голубовато-серых оладьев из мороженой картошки, мерзейших, коими, однако, можно было весьма недорого утолить голод, до американских ярких жестянок со свиною тушёнкой, чрезвычайно, кстати, вкусной, но зверски дорогой, и даже такого деликатеса, как консервированных, тоже американского производства, ананасов — дорогой,
IX.Чтобы на рынке кого-то в те годы обокрали — такого не припомню, зато мошенникам и жуликам разного рода было тут величайшее приволье. Например, однажды на базаре появился наш с отцом конкурент по части запаивания дыр в вёдрах и прочей посуде — инвалид, громко горланящий на весь базар о новейшем удивительном американском сплаве, которым он тут же, при всех, запаивал любые дырки. В руке его был стержень из светлого металла, конец коего горел, и растопленный металл, капая в нужное место, тут же растекался и застывал, крепко соединившись с посудиной и заплаткой. Я был весьма смущён всем этим, ибо странный сплав отлично прилипал даже к неочищенным ржавым краям дырки, чего не могло быть; сбегав домой за какой-то дырявой посудиной, я таковую тут же принёс, и мастер-инвалид, с громкими прибаутками и ненужными для дела жестами заделал мою дырку за деньги. Подвергнув дома сказанный припой исследованию, я весьма быстро установил, что это всего-навсего смесь серы с алюминиевым порошком, о чём я на следующий день громко объявил толпе, окружившей со своими прохудившимися посудинами этого умельца-мошенника, и получился оттого большой шум с громыханием кастрюль и корыт, со всякой ему поносной руганью и даже побитием его сказанными посудинами, а мне — с похвалами: ведь сера расплавится тут же даже на слабеньком огне. Сему умельцу-ярыжнику пришлось отсюда, то есть из Исилькуля, срочно сматываться, и больше его тут не видели. Зато постоянным украшением базара был местный дурачок-побирушка по прозвищу Ваня-Аленький-Цветочек, нацеплявший на свои лохмотья разные украшения типа цветных бумажек и всяких жестянок, изображавших ордена и медали. У него была как бы жена, Мотя, тоже базарная дурочка, побирушка; добросердечные хозяйки угощали их кто оладьей из мёрзлой картошки, а кто и чем покрепче (спиртное, в смысле самогон, продавалось тут, на базаре, весьма скрытным и тайным образом, зато в больших количествах), так что Ваня запевал свои дурацкие песни и потом валялся в беспамятстве где-нибудь под прилавками.
Письмо пятьдесят шестое:
ИГОЛКИ
I.Мой дражайший внук, надеюсь, ты извинил меня за то, что в последних моих к тебе посланиях изображены не столь окружавшие меня тогда события и люди, как то замышлялось вначале, а свои собственные чувства, душевные и физические; а посему давай лучше вернёмся в тот самый «Дом с привидениями», который рассказан в письме 51-м, на углу исилькульских улиц Революции и Коминтерна, ибо в нём, в этом доме, произошёл ряд более важных, чем «привидения», событий: отец наладил почти промышленный выпуск обычных, но очень нужных людям, иголок, и это дело кормило нас долгое время; здесь же нас застал конец войны; здесь же умерла моя мама; здесь же я окончил десятилетку (а больше мне учиться не довелось), отсюда началась моя официальная трудовая карьера; здесь я увлекся астрономией и в короткое время устроил хоть убогую, но весьма плодотворную астрономическую обсерваторию и вошёл в настоящую высокую Науку, оставив в ней свой след в виде самых своих первейших научных трудов, опубликованных в специальных высокоучёных изданиях. Жизнь стремительно развёртывала передо мной свои тайны и загадки, новые пути-дороги, новые мысли и чувства, новое видение Мира; но лучше уж обо всём по порядку. Цеха заводов, выпускавшие иглы для шитья — эту нехитрую вроде продукцию — были разрушены, либо переключились на снаряды и пули, либо были оккупированы врагом, а одежка у людей в это труднейшее военное время изнашивалась, дырявилась и рвалась, требуя починки, в коей главным инструментом была обычная ручная игла, каковую заменить было решительно нечем. Блестящий технический ум отца быстро привёл его к мысли освоить это производство в нашей мастерской; после серии некоих разных экспериментов им была устроена целая поточная линия, состоящая из многих самодельных устройств и аппаратов, пройдя через систему которых, немудрящее сырьё превращалось в тысячи великолепных блестящих иголок.
II.Читатель, не имеющий интереса к механике и рукодельной технике, может опустить нижеприведённое описание нашего «иглоцеха» и прочесть лишь конец данного письма; тебе же, внук, как интересующемуся и живностью, и техникой, и любителю помастерить, опишу это дело подробней. Сырьём для иголок служил старый стальной трос с «нитками» соответствующей иголкам толщины; куски такого троса валялись кое-где во множестве — он применялся и на железной дороге, и для буксировки автомашин, и для много иного. Его мы расплетали вручную, откусывали мощными кусачками полуметровые отрезки, и затем их выпрямляли, но не молотком на наковальне, что было бы долгим и травмировало бы заготовку, а на… токарном станке. В его патрон зажимался конец проволоки, которая охватывалась у патрона широкими деревянными щипцами, одна губка коих щипцов была вогнутой, а другая выпуклой; сказанные губки были обиты мягкой жестью. Станок приводился во вращение; если сжать щипцы и медленно вести их рукою вдоль хлещущей во все стороны кривой стальной плети заготовки, то последняя становилась ровнёхонькой как натянутая струна, что, в сущности, и требовалось. Когда таким манером нарабатывалось нужное количество выпрямленных плетей, они нарубались на отрезки, равные по длине двум иголкам. Взяв пучок таких отрезков — штук десять — и сравняв в руке их концы, их подносили к быстро вращающемуся грубому точильному кругу и нужным образом плавно заостряли, что, при навыке, делалось весьма быстро. Эта работа мне ещё очень нравилась потому, что из-под пачки обрабатываемых заготовок вылетал густой широкий сноп ярких огненных искр, и каждая искорка в конце своего полёта вспыхивала многолучевым взрывчиком, что являло собой превесьма красивое, как бы микрокосмическое зрелище, действовавшее на меня всегда завораживающе. Рядом стояла посудина с водой, в которую макался пучок заготовок по мере их нагревания от трения, чтобы не обжечь пальцы. Когда одна сторона пучка проволок была должным образом заострена, она шлифовалась на другом колесе точила, обклеенном мелкой истёртой шкуркой; таким же образом обрабатывалась и другая сторона пучка заготовок. Затем они перекусывались пополам; тупые концы, в коих предстояло проделать ушки, «отпускались» в тонком иглоподобном пламени февки — устройства из керосиновой фитильной горелки и тонкой трубки, направленной в пламя; в это сопло с помощью резинового шланга, взятого в рот, вдувался воздух, и температура февочного пламенного острячка была много более высокой, чем просто керосиновый огонь. Перед этим голубоватым тонко гудящим язычком медленно проводилась вся партия иголок, сложенная так, что февка нагревала только самые «ушные» концы заготовок, отчего они делались тёмно-синими и относительно мягкими для дальнейших процедур, следующая из коих заключалась в раздавливании этого конца заготовки на специальном точном прессике — получалась как бы маленькая плоская лопаточка.
III.Затем заготовка клалась в гнездо особого, весьма сложного и точного устройства, главными деталями коего были пресс-штемпель, называемый пуансоном — стальной продолговатый в сечении стерженёк, туго входивший в дырочку стальной же матрицы. При нажиме рычага пуансон прорубал точно в центре плоского конца иголки продолговатую дырочку; малый остаток металла вываливался вниз. Но это была ещё не иголка: требовалось сузить на точильным круге ушную широкую «лепёшку», и ещё маленькой быстро вращающейся фрезой убрать острие заусенцы, образовавшиеся с одной стороны при протыкании пуансоном отверстия. Иголка, в общем, готова, но она ещё корява-шершава, требует полировки. Вначале мы производили таковую на ещё одном шлифовальном круге, оклеенном тончайшей, совсем вытертой, стеклянной шкуркой, но это было долгим делом, затруднённым тем, что уже коротенькую иголку надо было всё время удерживать в пальцах, даже горячую от трения. Это побудило меня к весьма оригинальной идее, тут же воплощённой отцом: партия готовых игл в несколько тысяч штук высыпалась в некий фанерный кузов, постоянно и безостановочно переворачивающийся; через несколько часов взаимотрение иголок, как морских галек в прибой, приводило к тому, что все они становились гладенькими и блестящими.