Письма Высоцкого и другие репортажи
Шрифт:
А еще было сказано о таких — «ленивы и нелюбопытны». И всю жизнь брать их сторону?.. Невеселую перспективу намечает себе молодой писатель. Но это, как говорится, дело хозяйскор. Хотя в нашем писательском хозяйстве долгое благоденствие различных мифов чревато потерей читательского интереса к современной литературе. А примеры рассуждений писателей двух далеких друг от друга поколений как раз из области мифотворчества. А еще эти рассуждения, как и воскресную проповедь Сафонова, можно, думаю, отнести к тому самонадеянному упоению возможностью «отметиться», которое, кроме девальвации писательского слова, ничего больше в себе не несет. Сдается мне, что отечественному читателю скоро останется только одно — повышать и без того рекордный тираж еженедельника «Аргументы
«Поверх барьеров» 10.07.90
ЯЗЫК
Из цикла «Руины»
Коща на форуме своем наследники Коммуны вещают мне о том, о сем, как бодрые трибуны, я изумляюсь всякий раз уродливости речи, переводя их новояз на общечеловечий.
Живя в таинственной тени да на телеэкране, со мною говорят они, как инопланетяне, и то, в чем я предвижу крах, лелеют оптимизмом.
Вот так на разных языках мы говорим и мыслим.
Создавшим этот свой язык для лиги посвященных (язык, питавший, как родник, той лигою взращенных) присущ особый взгляд на мир, на нрав его и облик, присущ (но чужд мне) свой ранжир романов, пьес и хроник, в которых истин потолок чуть выше школьной парты и примитивны, как лубок, красивости неправды.
Спросили как-то у того, кто мудрым слыл по праву:
«А вы бы начали с чего, возглавивши державу?»
Сказал, задумавшись на миг, постигнувший былое:
«Сначала б выправил язык.
Потом — все остальное».
1988
Репортаж одиннадцатый
<г.В ЛОГОВЕ ГОЛОСА»
(Беседа с поэтом Юнной Мориц)
— Юнна Петровна, если исходить из хронологии последних ваших публикаций, то невольно возникает вопрос: не переходите ли вы на прозу?
— Да, уже лет двадцать, наверное, время от времени я пишу странные такие рассказы, как бы очень короткие. Короткие за счет уплотненности повествования. Вместе с тем довольно пространные за счет, я сказала бы, емкости каких-то обыденных и вместе с тем мистических ощущений, которые въедаются нам в память. В семидесятые годы два рассказика чудом проскочили в журнале «Юность». Публикация так и называлась: «Два рассказа о чудесном». Но третий рассказ уже не прошел. Да и к этим двум рассказам у редакции было столько вопросов, продиктованных каким-то опасливым впе-редсмотрением, что я нашла небезынтересным тогда втянуть все эти редакционные вопросы вместе с моими ответами в текст своих рассказов. Но такое можно сделать только однажды, больше не захочется. Поэтому долгие годы я складывала свои рассказы в картонную коробку, где жили мои неопубликованные стихи, дневники, даже стихи для детей, загубленные бдящими моралистами. Конечно, я читала свою прозу близким друзьям, чье мнение для меня очень дорого. И хотя рассказы мои совершенно невинны с политической точки зрения, я знала прекрасно, почему их не печатали.
Теперь я вынула из коробки четыре рассказа. Их опубликовали очень быстро да еще и спасибо сказали. И вот что удивительно: это меня озадачило... За долгую жизнь я так привыкла к атмосфере разноса, что теперь мне кажется, если меня не бранят, значит, я сделала что-то не то...
— Вероятно, вы это не совсем серьезно говорите?
— Да нет, уверяю вас, совершенно серьезно. Ведь это очень трудно — жить в атмосфере, где уже нет подозрительности, страха, где нет черных списков, в которых я состояла долгие годы. Наверно, так же трудно привыкнуть жить в этой атмосфере, как космонавту освоиться в состоянии невесомости. Я говорю совершенно серьезно.
Рто для меня очень важные проблемы. В атмосфере всех этих запретов, черных списков, чтения в мозгах я научилась как-то существовать. Моя внутренняя свобода была защищена какими-то особенными представлениями об устойчивости человека в этих условиях. Теперь они совершенно не нужны, и это представляет особую трудность.
— Теперь, когда многие прежние страхи позади, Алла Марченко в своеобразном микрообзоре, названном «А не грядет ли дека-ранс?», пишет: «Боюсь, и в журналах на стихи ныне посматривают как на подверстку, тиражей не делающую». Что вы скажете по поводу этих новых страхов?
— Совершенная ерунда! По-моему, это типичный пример того, как любят критики преувеличивать. Сегодня, конечно, главное массовое чтение — публицистика, проза и политизированная проза. Но язык не повернется сказать, что стихи Чичибабина, Домбровского, Шаламова, Слуцкого, Лиснянской, Лосева, Цветкова, Корнилова, Даниэля, Ратушинской, Соколова — что это подверсточный материал. А прекрасные публикации Георгия Иванова, Набокова, Елагина, да всех и не перечислишь! Конечно, миллионный тираж поэзия журналу не сделает никогда: такого никогда и не было. А если бы произошло, то стало бы настоящей катастрофой для самой поэзии. Замечу, что сегодня малоизвестный или средних способностей поэт может за месяц распродать на Арбате книгу, изданную за свой счет тиражом в пять тысяч экземпляров. И это огромный тираж по сравнению с тиражами поэтов серебряного века, например. И зачем же поэзии равняться на тиражи публицистической литературы?.. Этого быть не должно.
— А вместе с тем сегодня только и говорят о политизации всего и вся, и поэзии в том числе, боясь, что эта политизация набьет оскомину читателям. И вот уже слышатся сетования, что сейчас, увы, ни у кого не прочтешь что-нибудь типа «шепот, робкое дыханье»...
— У меня есть ощущение того, что мера политизации поэзии во все времена одинакова. И сегодня ничуть не более, чем 15-20 лет тому назад. Просто сегодня слышимость лучше, и это в центре внимания как бы всей страны. Я думаю, что политизация в поэзии имела место и в те времена, когда во главу угла ставилось, например, творчество так называемых тихих лириков, которых всегда противопоставляли эстрадным поэтам. Вы посмотрите, вот что интересно: поэты, упорно причислявшие себя к так называемым тихим лирикам, вдруг ринулись бороться за власть в раю... Обнаружились их государственные амбиции, какое-то чувство обиды, обделенности признанием, громкой славой... Полезли какие-то совершенно мрачные
4*
99
комплексы. И что удивительно, это вдруг стало свойственно не эстрадным поэтам, а именно тихим лирикам... Я думаю, что многое объясняется также и тем, что шестидесятники-семидесятники считают себя людьми наипервейшей молодости и совершенно неисчерпаемой энергии, и они не видят в упор молодых. И даже если кому-то из молодых, заметьте, они помогают, все равно высока и непроницаема стенка, прервана связь между поколениями и настоящего, глубокого понимания совершенно нет. А я думаю, что когда мы пришли в литературу, нас лучше понимали и Заболоцкий, и Пастернак, и Ахматова. Гораздо лучше они нас понимали, чем нынче понимают шестидесятники молодые поколения, которые пришли вслед за ними.
А «шепот, робкое дыханье» — оно есть всегда, только не в избытке, и чаще оно есть в книге, чем в периодике. Это естественно, таков обычай. И обычай этот ни хорош, ни плох — он объективен.
— Юнна Петровна, в 12-м номере «Огонька» за 1990 год в публикации «Исключение» — об исключении из литинститута поэта Геннадия Айги — я прочитал в показаниях некоего Шайкова (не знаю, правда, кто это) следующую фразу: «Он (имеется в виду Михаил Светлов) защищал студентку Мориц, которая употребляла нелестные выражения по отношению к советской власти». Не могли бы вы немного подробнее рассказать о том, о чем здесь сказано скороговоркой?