Письма живого усопшего
Шрифт:
— Но и в своей жестокости они сейчас достаточно искренни, — сказал я.
— О да! Но это совсем другое дело. А вот если бы они стали искренними в своём раскаянии, мир бы их простил.
— Ну, а что ты скажешь о Ницше? — спросил я.
— Только то, что вдохновлял его я.
— Ты неплохо потрудился.
— Я всегда очень серьёзно отношусь ко всему, что делаю.
— Расскажи мне об этом подробнее, — попросил я.
— Какого работника я мог бы приобрести, — воскликнул он, — не
— Но я и здесь оказался неплохим работником, — возразил я, — мне даже удалось расстроить кое-какие твои замыслы.
Он рассмеялся резким, отрывистым смехом.
— Не думай, что это меня очень беспокоит, — сказал он. — У меня ещё много других возможностей. И если ты даже закроешь передо мною дверь, я всегда смогу пробраться через окно.
— А как тебе удалось приблизиться к Ницше?
— По-разному: то так, то иначе. Он закрывал дверь только перед человеком, а я, как видишь, всегда ещё и Сверхчеловек.
— Да, я заметил это ещё во время нашей первой встречи. Тот, кто выходит за рамки человеческого, должен сделать выбор между добром и злом.
— Нет смысла обманывать тебя, и я больше не буду пытаться это делать, — сказал он. — Да, это я побудил Ницше к проповеди немцам идеи сверхчеловека. Потому что, вообразив себя сильными, они могли избрать только путь зла.
— И что тебе это дало?
Вместо ответа он задал мне встречный вопрос:
— Ты когда-нибудь играл в шахматы?
— Часто и во многих жизнях, — ответил я.
— И тебе нравилась эта игра?
— Очень.
— Ты играл на деньги?
— Нет.
— Что же в таком случае вызывало твой интерес?
— Что? Да сама игра.
— Вот именно, — сказал он. — И я отношусь к своей работе как к игре. Когда я играю, я, конечно же, стараюсь выиграть. Но если и проигрываю, я всё равно получаю удовольствие от самой игры.
— И ты играл с душой великого человека?
— Как кошка играет с мышкой. Я обнаружил в нём искренний дух, но одно уязвимое место в его голове и такое же — в сердце. С ним я справился без особого труда.
— Но как тебе удалось этого добиться?
— Обычным способом.
— То есть?
— Лестью.
— И он не почувствовал подвоха?
— Пришлось обрядить ворону в павлиньи перья. Ведь он — эстет.
— Значит, ты всегда расхваливаешь свой товар, когда пытаешься всучить кому-нибудь кота в мешке?
— Не всегда в этом есть необходимость. Только когда имеешь дело с такими, как ты.
— Да, — сказал я, — ко мне ты пытался подъехать с речами о мире. Но у меня — слишком хорошее чутьё.
— Да, те, Другие, тебя многому научили.
— А Ницше когда-нибудь видел тебя так же, как я сейчас?
— Он видел моё гордое лицо и трепетал, ощущая мою силу. Он проникался завистью и стремился стать таким же, как я. Знаешь, это очень забавно, когда эти смертные в своей гордыне искренне стремятся подражать мне!
— И ты учил его быть сверхчеловеком?
— Да, и я учил его презирать Того, кто на самом деле был Сверхчеловеком.
— Ты хочешь сказать, что сам ты в действительности не Сверхчеловек?
— Мой ум — выше человеческого уровня, но всё остальное — ближе к земному.
— Но ты всегда держишься с таким достоинством.
— О, у земли и у всего, что связано с землёй, тоже есть своё достоинство!
— Неужели этот немецкий философ так и не узнал, кто ты такой на самом деле?
— Узнал, но только в самом конце, когда было уже слишком поздно, чтобы суметь всё проделанное повернуть вспять.
— Значит, — воскликнул я, — в конце он всё-таки увидел две формы сверхчеловеческого: тебя и Христа!
— Да, увидел. И то, что он увидел, свело его с ума.
— И тебя не мучает совесть из-за того, что ты делаешь?
— Совесть? А что это такое?
— Видишь ли, угрызения совести — это эмоция, которая возникает у людей, когда они чувствуют, что сотворили зло.
— Эмоция, которая возникает у людей, — повторил он. — Но я ощущаю только те человеческие эмоции, которые доставляют мне чувственное наслаждение.
— Например...
— Ты и в самом деле чересчур любопытен и чересчур назойлив!
— Признаю, я назойлив и любопытен, — сказал я. — Но мне это интересно: ты берёшься за дело длиною в целую жизнь — жизнь человека — только для того, чтобы превратить его в орудие достижения всего этого, — и я жестом показал на проходившую под нами линию фронта.
Глаза его заблестели, и он ответил:
— Что такое жизнь человека по сравнению с величием всего этого? Можно трудиться тысячу лет и так и не добиться ничего, сравнимого с этим!
— Значит, тебе это нравится, вся эта бойня?
— Что за глупый вопрос! Это вознаграждает меня за все мои труды, это прославляет меня, возвышает меня. Вся эта кровавая резня — дело моих рук и рук мне подобных.
— Неужели ты уже заранее планировал всё это, когда подбивал одного человека совратить своими сочинениями нацию?
— Да. И он был для этого идеальным орудием. Никто другой не подходил лучше него для достижения нашей цели — амбициозный, неудовлетворённый, аристократичный, самонадеянный, никого не любящий — в самом широком смысле этого слова, способный на безрассудную страсть и, следовательно, на разочарование, и, наконец, что тоже немаловажно, готовый воспринимать видения.