Письма. Часть 2
Шрифт:
________
Катя в восторге от Вашего дома и от всех вас в отдельности. Химеры и вы, — вот ее лучшие впечатления Парижа. Третьего дня она потеряла часы и перчатки, вчера со мной, сумку: выронила на площади, тут же спохватилась, но уже унесли какие-то мальчишки к полицейскому, к<оторо>го на месте не оказалось. Так и сгинула сумка с 5 кр<онами>, ключом и единственной фотографией матери. Самое любопытное, что за 5 мин<ут> до этого она все свои деньги, т. е. 45 кр<он>, по моему настоянию истратила на перчатки — кожаные, на подкладке, чудные. Я точно предвосхитила судьбу. Сумасшествие ее с С<ережей> после путешествия только пуще разгорелось: «С<ергей> Я<ковлевич>! С<ергей> Я<ковлевич>!» — «А я-то надеялся, что Вы после Лондона и Парижа, забыв С<ергея>, ограничитесь одним: я!» Но ничто не помогает, как
_________
Нынче Татьянин день, С<ережа> с Алей едут в Прагу, он — праздновать Татьяну, она — к Ирусе на день рождения (завтра). От М<аргариты> Н<иколаевны> ни слуху, ни духу, это отношение ни на чем не стоит и — ничего не стоит. — Что Невинный? Не забудьте, что я уже больше месяца не получала от Вас настоящего письма. Одно, очевидно, пропало. Еще раз — спасибо за все. Нежно целую Вас и Адю. С<ережа> в восторге от своих подарков, вчера, по поводу зеленого гребешка даже вымыл голову (в 11/2 ч. ночи).
МЦ.
Прошение и остаток иждив<ения> 70 фр<анков> посланы с оказией через Катю, наверное уже получили. Что Ремизовы? Андрей О<болен>ский? Кессели? Неужели ни разу не видели Бахраха? Пишите.
26-го января 1925 г.
Сегодня у меня редкий праздник, — одна дома. (С<ережа> на Татьянином дне, Аля у Ируси.) Совершенно изумительное чувство, вроде легкого опьянения. Сразу на десять лет моложе. Вы, конечно, не обвините меня в предательстве: степень, вернее, безмерность моей привязчивости Вы знаете, но это — я с другими, а сейчас — я с собой, просто я, вне. Образцово (я-то!) убрала комнату, втащила и вытащила все, что полагается, на примусе — суп, а внутри тихое ликование. Недавно я говорила Исцеленовым (глубоко-бесполезно, ибо Kulturprodukt’ы!), что неизбежно буду любить каждый город, дыру, нору, где придется жить, но что это любовь — не по адресу, — из прямой невозможности не любить то, в чем живешь. Посему, мне, более чем кому-либо, надо выбирать города. Кстати, резкий спор с ним (она бессловесна) о Папоушке [181] (ней). — «Я ей все прощаю за любовь к театру!» — «Это не театр, это актеры, какой-нибудь давнишний актер, воспоминания детства». И он, сухо: — «Нне знаю». Весь спор сводился к тому, что «любовь к искусству» обязывает — к безыскусственности, рожденности, сущности, вернее: только из нее возникает, как само искусство. Рожденное дорождается, — вот искусство. Т. е. моя кровь от предков (рожденности) + моя душа. И<сцелен>нов ничего не понимал, говорил, что Папоушка читала много книг. — «И гоголевский Петрушка тоже». [182] Если бы можно было с ним поссориться — поссорились бы. Но это Kulturprodukt, вялая никакая кровь.
181
Мельникова-Папоушек Н. Ф. — критик
182
Персонаж „Мертвых душ“ Н. В. Гоголя, слуга Чичикова.
_______
Получила от С. М. В<олкон>ского его новую книгу — роман — «Последний день». Огромный том в 600 стр<аниц>. Фабулы нет, — течение жизни — любовной пары нет — далек и высок — есть мысль, есть формула, есть отточенное наблюдение, есть блистательный анекдот. И фигуры — второстепенные — главное, женские — очень удачные. Большого успеха книге не предрекаю, — плавна, не остра. Если попадется, — прочтите, очень любопытен Ваш отзыв. С<ережа>, напр<имер>, попавший на Сов<етскую> Россию (не обошедшуюся без легких нелепостей), прямо ее сравнивает с Красновым. [183] Но всей книги он не читал. С В<олкон>ским моя переписка гаснет, на него нужен большой порох, необычайная заостренность внимания, вся ответственность — на мне, он только откликается. А не виделись мы уже два года, и жизни такие разные: он — то в Риме, то на Капри, то в Париже, то еще где, — уединенный, свободный, вне быта, — я… —
183
Роман генерала П. Н. Краснова „От Двуглавого Орла к Красному знамени“
Думаю о Париже, и вопрос: вправе ли? Ведь я ехала заграницу к С<ереже>. Он без меня зачахнет, — просто от неумения жить. Помните, какой он был страшный у монаха? Я знаю, что такая жизнь — гибель для моей души, сплошное отсутствие поводов к ней, пробел — но вправе ли я на нее (душу)? Мне чужой жизни больше жаль, чем своей души, это как-то сильнее во мне. Есть, конечно, еще вопрос Али, — ей тоже трудно, хотя она не понимает. Сплошные ведра и тряпки, — как тут развиваться? Единственное развлечение — собирание хвороста. Я вовсе не за театр и выставки — успеет! — я за детство, т. е. и за радость: досуг! Так она ничего не успевает: уборка, лавка, угли, ведра, еда, учение, хворост, сон. Мне ее жаль, п. ч. она исключительно благородна, никогда не ропщет, всегда старается облегчить и радуется малейшему пустяку. Изумительная легкость отказа. Но это не для одиннадцати лет, ибо к двадцати озлобится люто. Детство (умение радоваться) невозвратно.
________
Сегодня зарезала Ваш розовый халат, — помните. Вы выбросили, вроде японского, весь из кусков — на наволоку. Целый день шила. Дописываю вечером. При первой возможности вышлю Ваше одеяло, я хотела с Катиной дамой, но не успела. М. б. можно почтой. Меня все время грызет, что мы Вас ободрали.
Целую. Пишите.
МЦ.
Вшеноры, 2-го февраля 1925 г. [184]
Дорогая Ольга Елисеевна,
184
Приписка Цветаевой на обороте письма С. Я. Эфрона.
Вчера, 1 февраля, в воскресенье, в полдень, родился мой сын Борис — нежданно и негаданно во Вшенорах. Ничего не было готово — через полчаса появилось всё. Меня прямо спасли. Мальчик белый, с правильными чертами, крупный.
Нежно целую Вас и Адю.
МЦ.
Вшеноры, 8-го февраля 1925 г., 1 ч. ночи
Дорогая Ольга Елисеевна,
Нам с мальчиком пошли восьмые сутки. Лицом он, по общим отзывам, весь в меня: прямой нос, длинный, скорее узкий разрез глаз (ресницы и брови пока белые), явно — мой ротик, вообще — Цветаев. Помните, Вы мне пророчили похожего на меня сына? Вот и сбылось. Дочь несомненно пошла бы в С<ережу>.
Мальчик мил, общее выражение лица благодушное, напоминает Ф. А. Степуна после удачной лекции. Ест хорошо, меня — представьте себе!!! — хватает. Поражаю и себя и других.
Мои дела хороши, всё как по книжке, но молодой Альтшулер (брат К. И. Еленевой), спасший и меня и мальчика (он родился в обмороке, и Альтшулер его минут 20 откачивал — искусственное дыхание) — А<льтшулле>р настаивает на долгом лежании. Вчера (7-го) я в первый раз села. Еще ничего не читаю, — берегу глаза. Милее всего — Булгакова и еще одна дама, недавняя. Милы тишиной. А Ан<дрее>ва — буря, влюблена в мальчика, как цыганка в белого ребенка. Приходит в 6 ч. веч<ера> и уходит в 12 ч. ночи. Добра, странна и буйна. Равно притягивает и отталкивает.
________
Колеблюсь между Борисом (я) и Георгием (С<ережа>). Назову Борисом — буду угрызаться из-за С<ережи>, Георгием — не сдержу обещания Б. П<астернаку>. Посоветуйте, исходя из двойной меня, какой Вы меня знаете.
_______
А няньки нет, и скоро все посещения кончатся. — Трудно. — Первое время я инвалид, а Али одной не хватит. С<ережа> же с ног сбился, на след<ующей> неделе три экзамена. Недавно, когда наша временная нянька (угольщица) сбежала, всю ночь не спал с мальчиком. Извелся.
________
Есть коляска — чудесная раскладная американская, купленная у одних русских за 50 крон. Спит он пока в моисеевой корзине, — подарок Андреевой. Лежу под ее одеялом и в ее ночной рубашке. Она мне, как его кормилице, готова отдать все. Эта любовь грозит мне бедами, было уже несколько стычек. Она очень трудна.
________
Лежу в той второй комнате, из которой вынесено все. В окна весь день — сияющая гора со всеми постепенностями света. Сейчас ночь, С<ережа>, угольщица и мальчик спят. (Угольщица на Алиных львах и обезьянах, так и оставшихся в простенке.) Аля все эти дни (года!) ночует у Андреевых, с которыми не в «контакте».