Письмо из Нью-Йорка
Шрифт:
Месье Пэрли одним глотком допил бренди, и румянец на его лице запылал еще ярче.
— Сударь, — громко произнес он, — вы найдете скомканное завещание по его заметно выступающим краям под углем и дровами в камине. Даже если кто-нибудь и разобрал бы растопку, он не нашел бы там ничего, кроме неисписанной, как ему покажется, бумаги (исписанная сторона обращена вниз), которая на первый взгляд никак не может быть важным документом. Это слишком очевидно, чтобы до этого додуматься. А теперь ступайте!
— Ступайте? — отупело повторил
— Ступайте, я сказал! — закричал он, и взгляд его стал еще более диким. — Иезавель не могла затопить камин. Во-первых, было очень тепло. Кроме того, в комнате весь день находилась полиция, не велевшая никому ни к чему прикасаться. А теперь? Мадам Тевенэ не напрасно предупреждала вас, что камин не должен быть растоплен, в противном случае завещание будет уничтожено!
— Вы обождете меня здесь? — спросил я, обернувшись через плечо.
— Да, да! Быть может, деньги принесут душевный покой несчастной девушке с больными легкими.
Выбегая из дверей, я увидел, как его гротескная фигура — само олицетворение сострадания — тяжело опустилась на стул. Волнующая надежда вздымалась во мне, она подгоняла меня, словно щелканье кучерского кнута.
Но когда я прибыл к своей цели, надежда моя угасла. Лохмач полицейский уже спускался со ступенек перед входом в дом номер двадцать три.
— Мы уже не вернемся сюда, мистер Лафайет! — весело крикнул он. — Старая миссис — забыл, как звать, — скорее всего спалила свое завещание на свечке. Который теперь час?
Выходная дверь была незапертой. Я влетел в этот лишенный света дом и ворвался в спальню. Покойница по-прежнему лежала в своей большой мрачной кровати. Все свечи почти догорели. На голых досках так и валялся оброненный и забытый полицейским складной нож. Иезавель тоже находилась здесь.
Она склонилась перед камином, держа в руках жестянку со спичками «Люцифер», которую внесла сюда раньше. Вспыхнула голубоватым пламенем спичка; я видел нетерпение, с которым Иезавель поднесла ее к камину.
— «Люцифер», — сказал я, — в руках Иезавели!
И я оттолкнул ее с такой силой, что она, наткнувшись на стул, упала. Я погрузил руки в приготовленную растопку, и куски угля, большие и малые, со стуком разлетелись по полу, вздымая пыль, щепки, поленья… И вот наконец то, что я искал, — смятые листы пергамента, являющиеся, вне всякого сомнения, завещанием мадам Тевенэ.
— Месье Дюрок! — заорал я. — Месье Дюрок!
Мы с тобой, брат мой Морис, ходили в штыковые атаки на войска короля-гражданина да и теперь не даем спуску выскочкам-бонапартистам. Нам нечего стыдиться своих слез. Поэтому я признаюсь, что слезы переполнили мне глаза и ослепили меня. Я едва видел спешащего на мой зов месье Дюрока.
И, конечно же, я не видел Иезавели, украдкой поднимавшей с пола забытый полицейским нож. Я ничего не замечал до тех пор, покуда она не бросилась на меня и не вонзила этот нож мне в спину.
Спокойствие, брат мой. Я уже заверил тебя, что все в порядке. В тот момент, поверь мне, я даже не ощутил особой боли. Я велел трясущемуся месье Дюроку выдернуть из меня нож и надел его просторнейший сюртук, чтобы не видно было крови. Я должен был спешить, спешить, спешить к круглому столику под газовым рожком.
Я все обдумал на обратном пути в салун месье Платта. Месье Пэрли, по-видимому, иностранец в Америке, не любит этой страны; очевидно, он был беден даже во Франции. Но ведь мы не совсем нищие. При всей его сатанинской гордости он не сможет отказаться (за такую услугу!) от суммы, которая до конца жизни избавит его от забот.
Вбежавши в салун, я поспешил к нужному мне столику и остановился. Круглый столик у колонны под ярко горящим газовым рожком оказался пуст.
Не могу сказать, как долго я простоял там. Спина моей рубашки, поначалу, как мне показалось, полной крови, теперь прилипла к одолженному у стряпчего сюртуку. Внезапно я заметил толстолицего бармена с золотыми зубами, который работал в тот день с утра и теперь снова вернулся за стойку. В знак особого уважения он вышел из-за стойки и приветствовал меня.
— Где тот джентльмен, что сидел за этим столиком? — Я показал на столик.
Мой голос, наверное, был столь хриплым и страшным, что бармен, должно быть, принял эти слова за проявление гнева.
— А, не беспокойтесь, мусье! — сказал он успокаивающе. — Мы уже все уладили, вышвырнули этого пьяного забулдыгу отсюда!
— Неужто вы вышвырнули?..
— Аккурат в сточную канаву. — Лицо бармена светилось злобной радостью. — Заказал бутылку лучшего бренди и не мог расплатиться! — Выражение лица его вдруг изменилось. — Боже мой, месье, что-нибудь не так?
— Это я заказывал бренди.
— А он ничего не сказал, когда официант вызвал меня сюда. Только осмотрел меня с ног до головы, как полоумный, и заявил, что он джентльмен и может дать долговую расписку. Джентльмен!
— Месье Пэрли, — промолвил я, сдерживая желание убить этого бармена, — мой друг. Завтра утром он отплывает во Францию. Где находится его отель? Где можно найти его?
— Пэрли! — насмешливо повторил мой собеседник. — Это даже не настоящее его имя, как я понял. Понахватался заумных идеек на Бродвее! Настоящее имя значится в долговой расписке.
Новый прилив надежды почти ослепил меня.
— Вы сохранили эту расписку?
— Да, сохранил, — проворчал бармен, роясь в кармане, — бог ведает зачем, но сохранил.
Наконец, Морис, надежда моя оправдалась!
Правда, я скоро свалился от своей раны, а из-за открывшейся горячки позабыл, что надобно мне было явиться на нью-йоркскую пристань, откуда на следующий день отчаливал паровой пакетбот «Парнас». Мне приходится оставаться покамест здесь, в номере отеля, и, мучаясь бессонницей, дожидаться того времени, когда я смогу убраться восвояси. То, что не удалось мне, сможешь исполнить ты.