Письмо из Нью-Йорка
Шрифт:
— Золото, — прошептала она. — Говорят, девяносто тысяч человек отправились искать его. Отправляйтесь и вы в Калифорнию, мосье Арман. Только там вы и сможете найти золото.
Сей мотивчик почему-то считается веселым. Мне он таковым не показался, когда тоскливое, гнусавое бренчание затихло вдали. М-ль Иезавель неумолимо преграждала мне вход; ее светлые немытые волосы, расчесанные на прямой пробор, спускались на уши по самой последней моде, зеленоватые глаза были широко раскрыты. Старое коричневое платье из тафты, облегающее высокий бюст и тонкую талию, зашуршало широкими юбками, когда
— Будьте добры, — сказал я, — посторонитесь. Мне надо войти.
До сих пор мне приводилось видеть ее покорной и кроткой. На этот раз она сказала:
— Ведь вы ей даже не родственник. Я не впущу вас в дом.
— В таком случае, боюсь, я вынужден буду войти без вашего разрешения.
— Если бы ты сказал мне хоть одно доброе слово, — прошептала мадмуазель, взволнованно дыша и глядя на меня из-под полуприкрытых век, — проявил хотя бы жестом свою любовь или, скажем, доброе ко мне чувство, то разделил бы со мною пять миллионов франков!
— Посторонитесь же, прошу вас!
— Но ты предпочитаешь мне эту чахоточную куклу в Париже. Что же, быть посему!
Сознаюсь, Морис, все эти ее речи разъярили меня, но мне удалось сдержаться, и я промолвил холодно:
— Вы, может быть, имеете в виду Клодин Тевенэ?
— Кого же еще?
— Хочу напомнить, мадмуазель, что упомянутая особа дала обещание моему хорошему другу, лейтенанту Делажу, и я уже позабыл ее.
— Позабыл? — переспросила наша Иезавель, ощупывая мое лицо странным голодным взглядом. После этого она заговорила с несколько большим расположением в голосе: — Ну что же, она умрет. Если, конечно, вы не раскроете одну тайну.
— Тайну?
— Пожалуй, мне не следовало называть это тайной, мосье Арман, потому что какая-либо разгадка ее просто невозможна. Это десница господня.
До сего момента застекленные двери прихожей за спиной моей собеседницы были распахнуты, выявляя мрак помещений с запертыми оконными ставнями. Оттуда исходил запах нечищенных ковров, кисловато пахло затхлым жильем. Кто-то направлялся к нам с горящей свечой в руке.
— Кто поминает, — спросил неверный мужской голос по-французски, — кто тут поминает десницу господню?
Я ступил через порог. Мадмуазель, которая не отходила от меня ни на шаг, тотчас затворила и заперла входные двери. Мерцание свечи приблизилось к нам вплотную, и я едва не вскрикнул от радости, ибо увидел человека, ради встречи с которым приехал в Америку.
— Ведь вы мосье Дюрок, адвокат, — сказал я, — друг моего брата!
Мосье Дюрок поднял свечу повыше, изучая мое лицо. Это был крупный, тучный мужчина, который, казалось, оседает под бременем своей плоти. Отсутствие растительности на его голове компенсировалось серовато-бурыми усами и бакенбардами, спускающимися вниз и переходящими в две пушистые лопаты, располагающиеся по обе стороны подбородка. Он благосклонно, хотя и не без испуга рассматривал меня через овальной формы очки в золотой оправе. Голос у него был глубокий и резкий, а слова он произносил, несмотря на испуг, необыкновенно отчетливо.
— А вы, — подсвечник дрожал в его руке, — вы Арман де Лафайет? Я знал, что вы прибываете сегодня на пакетботе. Ну что же, вот вы и приехали. К сожалению, совершенно напрасно.
— Но почему же? — Эти слова я прокричал.
Мадмуазель едва заметно улыбалась.
— Как же так, мосье Дюрок? — возроптал я. — В письме к моему брату вы сообщили, что вам удалось заставить мадам раскаяться в своей жестокости по отношению к дочери!
— Разве это входило в ваши обязанности? — спросила Иезавель, заглядывая мосье Дюроку в лицо своими зеленоватыми глазами. — Разве вы имели на это право?
— Я слуга закона, — отвечал мосье Дюрок; четко отсекаемые, произносимые низким голосом слоги прорывались сквозь его разделенную пополам бороду какими-то странными залпами; лицо его покрылось испариной. — И я уверен в своей правоте. Абсолютно уверен. Тем не менее…
— А кто ухаживал за ней? — спросила Иезавель. — Кто утешал ее, кормил, донашивал ее грязное платье, успокаивал вспышки дурного настроения, сносил ее бесчисленные оскорбления? Я, и никто больше!
Все время, пока эта женщина говорила, она не отступала от меня ни на шаг, часто прикасаясь ко мне, как бы желая лишний раз удостовериться в моем присутствии.
— Полно вам, — сказал стряпчий урезонивающе, — теперь это не имеет никакого значения. Эта загадка…
Можешь поверить мне на слово, что все эти загадочные фразы, намеки на какую-то тайну и десницу господню привели меня в крайнее волнение. Я потребовал объяснить, что все это значит.
— Прошлой ночью, — объяснил мосье Дюрок, — в этом доме исчез один документ.
— И что же?
— Он исчез, — продолжал адвокат, вытягиваясь, как гренадер на плацу, — несмотря на то, что по здравому рассуждению он никак не мог исчезнуть. Я сам торжественно заявляю об этом! Единственно, что может навести на догадку относительно того, как он исчез, — это игрушечный кролик и барометр.
— Сударь, — сказал я, — у меня нет намерения быть неучтивым, но…
— В своем ли я уме, хотите вы спросить?
Я поклонился. Если мужчина может одновременно казаться ссутулившимся и нерешительным и тем не менее величественным и полным достоинства, то мосье Дюрок выглядел именно так. Достоинство, как мне кажется, преобладало в его облике.
— Сударь, — промолвил он, указывая держащей свечу рукой в сторону комнат, — там в кровати лежит мадам Тевенэ. Она парализована, у нее двигаются лишь глаза да отчасти губы, но говорить она не может. Не желаете ли посмотреть на нее?
— Если позволите.
— Конечно. В этом не будет ничего противозаконного. Следуйте за мной.
Я увидел эту несчастную женщину, эту старую ведьму, если тебе так угодно называть ее.
Комната была приличных размеров и имела квадратную форму. Ставни на окнах не открывались, видимо, долгие годы. Можно ли ощутить запах ржавчины? В этой комнате, оклеенной поблекшими зелеными обоями, мне показалось, что я ощутил именно этот запах.
Одна-единственная свеча едва рассеивала мрак. Она горела на каминной доске у изножия кровати. У решетки нерастопленного камина в кресле, обитом зеленой тканью, сидел лохматый человек и ковырял у себя в зубах складным ножиком. Скоро я узнал, что это полицейский.