Письмо из Нью-Йорка

Карр Джон Диксон

Я бросил взгляд на месье Пэрли, сидящего напротив меня.

Лично мне бренди придало силу, успокоило нервы. В отношении месье Пэрли я бы не стал утверждать подобного. Он немного раскраснелся. Дикий взгляд, о котором я говорил выше, особенно был заметен в одном его глазу, отчего лицо моего собеседника приобрело несколько асимметричный вид. К нему возвратилась его самоуверенность, и он удостоил меня едва заметной кривой усмешкой.

Я стукнул кулаком по столу.

— Удостаиваете ли вы меня своим вниманием, месье Пэрли?

— Что

за песню пели сирены, — отвечал он мне, — или какое имя принял Ахилл, когда скрывался среди женщин, — уж на что, кажется, мудреные вопросы, а между тем какая-то догадка и здесь возможна.

— На этот счет у меня нет никаких догадок! — воскликнул я. — И в отношении завещания тоже!

Месье Пэрли вытянул руки, разжал пальцы и начал рассматривать их с таким видом, будто ему принадлежит вселенная.

— Прошло уже то время, — заметил он, — когда я беспокоил себя подобными мелочами. — Его взгляд удалился в воспоминания. — Хотя в прошлом я оказал несколько пустяковых услуг префекту парижской полиции.

— Вы француз? Я так и знал! Но полиция? — Заметив его надменный взгляд, я добавил: — Как любитель, разумеется?

— Разумеется! — Его тонкая рука — несправедливо было бы сравнивать ее с птичьей лапой — метнулась через стол, и пальцы сжали мое плечо. Страшные глаза его жгли мне лицо. — Еще немного подробностей, — кротко попросил он. — Совсем немного, прошу вас. Эта женщина, например, которую вы называете Иезавелью…

— Она встретила меня на пороге дома.

— А потом?

Я описал свою встречу с Иезавелью и месье Дюроком, наше появление в спальне больной, где в кресле сидел лохмач полицейский, доктора с мрачной физиономией, склонившегося над кроватью.

— Эта женщина, — взволнованно заговорил я, а тем временем перед моим умственным взором вновь живо предстала та комната, — по всей вероятности, испытывает ко мне (я прошу прощения) своего рода страсть, возникшую, несомненно, вследствие какого-нибудь пустого комплимента, которым я удостоил ее в Париже. Как я уже говорил, эта Иезавель отнюдь не лишена привлекательности; если бы она только (снова прошу прощения) помыла свои волосы! И тем не менее, когда эта прелестница подошла и, прикоснувшись ко мне, прошептала: «Ведь вы не испытываете ко мне ненависти, не правда ли?» — я почувствовал почти что ужас. Мне показалось: каким-то образом и я повинен во всей этой трагедии.

Пока мы стояли подле кровати, Дюрок, стряпчий, излагал мне все, что я уже рассказал вам. Рядом лежала несчастная парализованная женщина, ее глаза подтверждали слова юриста. Игрушечный кролик отвратительного розового цвета находился в прежнем положении на кровати. Позади меня на стене возле двери висел большой барометр.

Надо полагать, специально ради меня мадам Тевенэ еще раз проделала своими умоляющими глазами немую процедуру, описанную стряпчим. Сначала она посмотрела на кролика (как и говорил месье Дюрок), потом по какой-то непостижимой причине обвела глазами вокруг себя и уставилась на барометр.

Что

бы это могло означать? Тут заговорил стряпчий.

— Дайте света! — не выдержал он. — Коли вам так необходимо закрывать окна и ставни, то дайте нам хотя бы побольше света!

Иезавель выскользнула за свечами. Во время разговора месье Дюрок несколько раз произнес мое имя. При первом упоминании его лохматый полицейский чип вздрогнул и спрятал свой складной нож. Он поманил к себе врача, доктора Гардинга, и они шепотом стали о чем-то совещаться. После этого полицейский вскочил на ноги.

— Мистер Лафайет! — Он торжественно потряс мне руку. — Если бы я сразу знал, что это вы, мистер Лафайет, я бы уж не сидел тут, словно чурбан.

— Вы полицейский офицер, сударь, — отвечал я, — и вольны делать все, что вам угодно.

— Весь этот люд — французы, мистер Лафайет, а вы — другое дело, вы американец. — В его речах явно отсутствовал здравый смысл. — Если они говорят правду…

— Положим.

— …то я не знаю, где находится завещание старой леди, — закончил он с уверенностью. — Но я могу сказать, где его нет. В этой комнате оно не спрятано.

— Однако же… — с безнадежным чувством начал было я, но в этот момент в комнату вплыла, шурша своим платьем из коричневой тафты, Иезавель с пучком свечей и жестяной коробкой новомодных спичек «Люцифер». Она зажгла несколько свечей, прилепляя их куда попало.

В обстановку комнаты входило несколько прекрасных вещей, доски крапчатого мрамора, однако, были на них выщерблены и замараны, а позолота на дереве потрескалась. В комнате находилось также несколько зеркал, дававших призрачное, нереальное отражение. Несколько более ясно увидел я теперь выцветшие обои на стенах и, как я понял, приоткрытую дверцу стенного шкафа. Пол в комнате был настлан из некрашеных досок.

Все это время я ощущал на себе взгляды двух пар глаз: умоляющий взор мадам Тевенэ и неотступный любовный взгляд Иезавели. Я мог бы выдержать каждый из них по отдельности, но оба вместе они просто душили меня.

— Мистер Дюрок послал за нами в половине шестого гонца на извозчике, — заговорил лохматый полицейский, хлопая бедного юриста по плечу. — И, спрашивается: когда же мы прибыли сюда? Я отвечу вам: ровно в шесть!

Тут он в порыве гордости за свою бурную деятельность погрозил мне пальцем.

— Да, мистер Лафайет, в этой комнате с шести утра и до вашего появления побывало четырнадцать человек!

Лохмач важно тряхнул головой и скрестил на груди руки.

— Нет ли пустот в полу? — Он затопал ногами по голым доскам. — В стенах и потолке? Прощупан каждый дюйм! Я считаю, что мы действовали на редкость добросовестно, не так ли?

— Но мадам Тевенэ, — упорствовал я, — не была полнейшим инвалидом до нынешнего утра. Она могла передвигаться по комнате. Если она испугалась этой… — имя Иезавели застряло у меня в глотке, — если она испугалась чего-то и спрятала завещание…