Письмо Виверо

Бэгли Десмонд

На тридцати футах я забрался в ремни на якорном тросе и присоединил воздушный шланг к впускному клапану на акваланге, после чего начал получать воздух из больших баллонов, расположенных на дне сенота, оставив маленькие баллоны аквалангов в качестве резерва. Затем я посмотрел на часы. Я должен был провести пятнадцать минут на тридцати футах, тридцать пять минут на двадцати футах и пятьдесят минут на десяти футах.

Декомпрессия долгое и утомительное занятие и в лучшие времена, а на этот раз та неопределенность, которая меня ждала на поверхности, делала мое положение совсем невыносимым. Остановка на глубине десять футов была самой ужасной, поскольку я знал, что меня легко увидит всякий, кто подойдет к краю сенота. Обстановка стала еще более нервозной, когда через десять минут пребывания на десятифутовом уровне

у меня кончился воздух, и я был вынужден переключиться на резерв; в больших баллонах его оказалось меньше, чем я рассчитывал, что существенно урезало мой запас. И Кэтрин, очевидно, обходилась несколько расточительно с воздухом в своих баллонах, поскольку он весь вышел за пятнадцать минут до того, как закончилось мое время, после чего я быстро всплыл на поверхность.

Я вынырнул в стороне от плота, надеясь на то, что это неважно, и с удовольствием набрал в легкие нагретый на солнце воздух. Поднырнув под плот, я высунул в свободное пространство голову и напряженно прислушался. Ничего не было слышно за исключением шороха ветра, который значительно стих за то время, что я провел под водой. Я не слышал ни голосов, ни каких-либо звуков, связанных с человеческой деятельностью.

Через некоторое время я выплыл из-под плота и, с трудом на него взобравшись, скинул с себя акваланг. Что-то застучало по доскам плота, и перед тем как нагнуться и поднять то, что упало, я тревожно огляделся по сторонам, опасаясь оказаться застигнутым врасплох. Это был кусок золота из пещеры — статуэтка девушки майя, отлитая Виверо. Я сунул ее себе за пояс и, прислушавшись, снова не услышал ничего настораживающего.

Я подплыл к берегу, к грубому деревянному пирсу, сколоченному Рудетски, и поднялся по ступеням, выбитым в отвесной стене сенота. Наверху я застыл в глубоком изумлении. Лагерь был полностью разрушен — большинство домиков исчезло, от них остались только бетонные основания, и вся территория представляла из себя мешанину из сломанных ветвей и целых древесных стволов, принесенных сюда Бог знает откуда. И нигде не было видно ни одного человека.

Я посмотрел в сторону домика, в котором мы держали оборону, и обнаружил, что он обрушился под весом большого дерева, чьи корни несообразно смотрели в небо. Ломая ногами ветки, я начал прокладывать себе путь по направлению к домику, и когда оказался уже совсем рядом, из развалин, громко хлопая крыльями, вылетела ярко раскрашенная птица, на мгновение меня испугав.

Я обогнул развалины, а затем полез внутрь, осторожно перебираясь через ветки толщиной с мое тело. Где-то среди этих обломков находились запасные акваланги, которые были мне необходимы, чтобы поднять Кэтрин на поверхность.

И где-то среди этих обломков был Фаллон!

Я нашел два мачете, лежащие крест-накрест, так, словно кто-то положил их, собираясь исполнить танец с саблями, и взял одно, чтобы очистить от мелких ветвей то место, где ожидал найти Фаллона. После десяти минут работы я обнаружил руку и пальцы, сведенные смертельной судорогой, но еще несколько ударов открыли залитое кровью лицо Смита. Пробравшись чуть дальше вдоль линии стены, я сделал еще одну попытку, и на этот раз я его нашел.

Фаллона прижало к земле веткой дерева, и когда я потрогал его руку, то с изумлением обнаружил, что она еще теплая. Я быстро пощупал его запястье и ощутил слабую пульсацию. Фаллон был еще жив! Он не погиб от руки Гатта, устоял против старого врага человека и, что почти невероятно, остался живым, невзирая на неистовство стихии, обрушившей на домик целое дерево.

Я взмахнул мачете и приступил к работе по его освобождению, что оказалось не слишком сложной задачей, поскольку он лежал в углу между полом и стеной, и это спасло его при падении дерева. Вскоре я вытащил его на свободу, после чего устроил с максимальным комфортом в месте, защищенном от солнца. Когда я это сделал, он по-прежнему находился без сознания, но цвет его лица заметно улучшился, и на нем не было заметно никаких следов повреждений, за исключением черного синяка на лбу. Я подумал, что теперь он сможет прийти в себя без посторонней помощи, поэтому оставил его, чтобы заняться более важной работой.

Детали компрессора были спрятаны в яме возле домика и засыпаны сверху землей, но всю территорию покрывали сломанные ветки деревьев и прочие обломки, среди которых попадались целые

стволы. Я на мгновение задумался над тем, откуда они здесь появились, и бросил взгляд на склон холма позади сенота. От открывшейся передо мной картины у меня перехватило дыхание. Цепь холмов была расчищена от растительности так, словно над ней поработала бригада Рудетски с бензопилами и огнеметами.

Это сделал ветер — сильный ветер, который налетел на деревья и вырвал их с корнем. Я повернулся и, снова взглянув на домик, увидел, что дерево, чьи корни торчали так необычно, устремившись в небо, вероятно, было брошено со склона холма и, пролетев над сенотом, упало вниз как гигантское копье. И вот почему вся территория лагеря, насколько я ее мог видеть, была завалена деревьями и усыпана листвой.

На склоне холма, очищенном от деревьев, обнажилась голая скала, до этого скрытая под тонким слоем почвы, и на самом верху — Храм Юм Чака, гордо вырисовывающийся на фоне неба, выглядел теперь точно так, каким его когда-то увидел Виверо. Я отступил назад, чтобы охватить взглядом всю цепь холмов и посмотреть на то, что скрывалось за развалинами домика, после чего мною овладел священный ужас.

Потому что я увидел знак Виверо, начертанный горящим золотом на склонах холмов. Я никогда не был религиозным человеком, но в этот момент мои ноги стали ватными, я опустился на колени, и слезы навернулись мне на глаза. Оказавшийся на моем месте скептик, разумеется, объяснил бы все простым капризом солнечного освещения, игрой света и тени, вспомнил бы о подобных явлениях в других частях света, где необычные природные формации из горных пород хорошо известны, но скептик не прошел через то, что я пережил в этот день.

Это могло быть игрой света и тени, но тем не менее казалось полностью реальным — настолько реальным, словно являлось делом рук искусного скульптора. Садящееся солнце, прерывисто сияющее сквозь рваные облака, отбрасывало огненно-желтый свет вдоль цепи холмов и освещало огромную фигуру Христа Распятого. На руках, распростертых вдоль всей гряды, был виден каждый напряженный мускул, а шляпки гвоздей в ладонях отбрасывали глубокие тени. Широкая грудь сменялась впалым животом у подножия холма, и в боку, точно под ребрами, зияла глубокая рана, которую скептик счел бы за простую пещеру. Вся структура ребер была видна так же четко, как на рисунке из анатомического атласа, и создавалось впечатление, что эта могучая грудь раздалась для глубокого вдоха.

Но основное внимание к себе привлекало лицо. Огромная голова, склонившись на бок, покоилась на плече, и острые пики скал формировали терновый венец, четко вырисовывающийся на фоне темнеющего неба. Грубые мазки теней, опускающихся от носа до уголков рта, придавали лицу выражение глубокого страдания; полуприкрытые глаза смотрели на Кинтана Роо; и губы, казалось, были готовы раздвинуться, чтобы каменный голос произнес: «Или, Или! лама савахфани?» [11]

Я обнаружил, что руки мои трясутся, и теперь мне было легко представить, какое впечатление произвело это чудо на Виверо, человека взращенного в традициях веры более простой, но и более глубокой, чем наша. Неудивительно, что он хотел, чтобы его сыновья покорили город Уашуанок; неудивительно, что он сохранил все в секрете и снабдил свое письмо золотой приманкой. Если бы этот феномен был обнаружен во времена Виверо, то он несомненно стал бы одним из чудес христианского мира, и открывших его даже могли причислить к лику святых.

11

«Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» (др. — евр.)

Вероятно, этот эффект проявлялся не каждый день и, наверное, зависел от определенного положения солнца и, возможно, даже от времени года. Майя, воспитанные на других изобразительных традициях и не имеющие представления о христианстве, могли даже не понять, что это такое. Но Виверо, несомненно, понял.

Находясь в каком-то трансе, я стоял на коленях посередине разрушенного лагеря и смотрел на великое чудо, столько веков скрывавшееся под покровом деревьев. На солнце набежало облако, и огромное лицо утратило свое выражение мягкой скорби, исказившись в мучительной агонии. Внезапно я почувствовал приступ сильного страха и закрыл глаза.