Письмо живым людям
Шрифт:
— Суп варишь?
— Третий день один пакет мусолим. — Она сунулась в ведерко за плитой и показала мне пустой пакет из-под супа «Новинка». — В лабазе — шаром кати. Сперва еще более-менее, а сейчас дачники наезжают экспоненциально… Ты ничего не привез?
— Нет. Как-то не догадался.
— Во! — Она постучала костяшками пальцев по столу, намекая, что я дубина. — В морозилке же курица лежит!
— Знаешь, даже не посмотрел.
— Привези. Просто хоть траву лопай…
— Кору с деревьев.
— Лебеду.
— А ты знаешь, как лебеда выглядит?
— У хозяйки спрошу.
— А как они фураж достают?
— Черт их знает. Неудобно спрашивать. Ты же знаешь,
Протопал под оконцем Киря, повозился на лавке около двери и заглянул к нам.
— Шишка загорает, — сообщил он, подошел к матери и полез к ней на руки прямо в башмаках. Она вяло отбивалась. Я перехватил его за плечики.
— Кирюша, не надо. Мамочка очень устала.
— Мамочка очень не устала.
— Мамочка очень устала, — убеждающе повторил я, держа его к себе лицом и глядя в глаза. Он моргал, губки — бантиком; слушал смирно. — Мамочка все время о нас заботится, а на это надо очень много сил. Мешать нельзя, мамочка нам готовит вкуснющий суп, у нее это так замечательно получается…
Еще когда Киря был в проекте, мы с женой много говорили о том, что при ребенке, с самого рождения, очень воспитательно будет с настойчивостью произносить друг о друге только хорошее, как можно больше и чаще, и очевидно отдавать друг другу, например, лучшие куски, лучшее место перед телевизором… Я свято держался этой линии, жена тоже старалась — правда, с модификациями. Она говорила: «Папочка у нас очень умный, только руки у него не тем концом вставлены» — и лукаво косилась на меня; или: «Папочка у нас хороший, но затюканный». Тексты о лучшей доле она тоже переосмыслила: «Сегодня папочка заслужил вот этот вкусный кусочек мяса…» — или: «Этот замечательный ломтик папочка честно заработал…» Сначала я обижался, но быстро привык; да и не лаяться же из-за обмолвок всякий раз, тем более что проскакивают они быстро, незаметно, беззлобно… да и, что греха таить, зачастую справедливы…
Кирилл послушал-послушал, заскучал и вышел на улицу, аккуратно притворив хлипкую дверь.
— Он стал чище говорить, — заметил я. — Почти все слова понимаемы. Все-таки перемена обстановки подстегивает развитие, правильно мы пошли на эту дачу…
Я осекся. Про полезность перемены обстановки мне не стоило сейчас говорить.
Впрочем, жена не обратила внимания на мои слова. Она тем временем расстегнула халат до пояса и спустила с плеч. Лифчика не было.
— Ты все-таки подзагорела немножко, — сказал я. — Сейчас хорошо видно.
— Посмотри, что тут у меня, — сказала она и приподняла левую грудь ладонью. — Бугорок какой-то. Третий день трогать больно, а самой никак толком не заглянуть, зеркало мы с Кирей кокнули.
Я посмотрел:
— Угорь. Закраснелся чуток. Наверное, купальником натерла.
— Тьфу, пакость… Выдави.
— Ой, не могу. Такое место… боюсь больно сделать, правда.
Она покусала губу и натянула халат обратно на плечи.
— Ладно, — сказала она, застегиваясь. — Ни о чем тебя попросить нельзя… Пойду у хозяев зеркало попробую поклянчить. Последи тут, чтобы суп не убежал… Да, кстати, хорошо, что приехал. Видишь, баллон издыхает совершенно. Сходил бы на газостанцию, а? Тем более ты на колесах.
— Попробую, — сказал я. — Во всяком случае, переговорю.
— Пустой вон в углу. Вот проверочный талон, вот свидетельство на право пользования. — Она тяжело поднялась, шагнула к двери. — Не скучай.
— Постараюсь.
— Как ты сутулишься, — проходя мимо меня, заметила она. — Говорю тебе, говорю…
Я улыбнулся:
— Горбатого могила исправит.
Она фыркнула. Противно заскрипела дверь, от сотрясения задребезжало плохо закрепленное стекло в окошке. Я прилег на лежанку. Солнце било сквозь листву, радостные безветренные пятна света лежали на стене неподвижно. Сдержанно, мягко бормотала кастрюля. Было так уютно, так спокойно и тихо, что мне показалось, будто я смогу сейчас уснуть. Все-таки добрался. Ноги гудели, гудела голова. Едва слышно что-то как бы переливалось или перекатывалось в глубине спины. Вошел Киря, у меня не было сил даже голову повернуть к нему. Он протопал ко мне, встал у лежанки, посапывая и ласково заглядывая мне в лицо.
— У! — сказал я.
Он засмеялся и ответил:
— У!
— Ы-ы! — сказал я, выпятив челюсть, и двумя пальцами пощекотал его живот, проглянувший, как луна сквозь тучи, между разъехавшимися полами рубашки. Он вывернулся. Наклонился ко мне; ухмыляясь, медленно сунулся носом мне в нос. Когда носы уткнулись друг в друга, он нежно сказал:
— Дысь.
— Дысь, — ответил я с наслаждением. Это у нас было такое приветствие. Нос у него был маленький и гладкий, а глаза большие. А щеки и подбородок — словно ошпаренные. Можно сделать великое открытие, можно повеситься, можно выйти на площадь с транспарантом «Долой!!!» — диатез это не лечит. Диатез лечит только уменьшение номеров на руках. Киря полез на лежанку, я подцепил его рукой, помог. Он уселся у меня под мышкой. Со двора донесся заискивающий голос жены: «Просто не знаю, как вас благодарить… Вы меня так выручили…» Я приподнялся было на локте, чтобы в окошко посмотреть, чем ее облагодетельствовали, — и лег обратно, почувствовав вдруг: неинтересно. Мало ли чем. Может, угорь выдавили. Киря сидел, подпирая одним башмаком мой бок, и с удовольствием строил мне рожи. Мысль о том, что я скорее всего сижу с ним в последний раз, была непереносима; я старался не думать, не вспоминать и только самозабвенно строил рожи ему в ответ.
Вошла жена с пластиковым пакетом, тяжело опустилась на расхлябанный стул.
— Ох, — сказала она и, вдруг глянув на меня исподлобья, улыбнулась почти виновато. — Замоталась я тут совсем… Коленка болит. Вроде и не стукалась… Ладно. Во! Десяток картошек хозяева отвалили. Ублажить любимого чулувека.
— Ой, нет, я не буду, ешьте…
— Ну, как знаешь. — Она поставила пакет у стены, и он с внутренним раскатывающимся стуком осел на полу. — Пригодится… А в следующий раз обязательно куренка захвати.
— Хорошо.
— Как ты-то живешь? Нормально?
— Нормально, — ответил я. — Суечусь…
— Ничего стоящего опять не успел?
— Да нет…
— Уж и мы не отсвечиваем, а ты все равно сачкуешь. Жаль. — Она вздохнула, а потом, потирая колено, озабоченно оглянулась на плиту. — Мечта юности была — сдувать пылинки с гениального тебя.
— Ну… кое-что… Французы вот приезжа…
— Совсем газ кончается. Так заправишь баллон?
— Не заправишь, — сказал Киря, почему-то решивший, что просьба обращена к нему.
— Заправишь, — сказал я и встал.
Володя, привалившись задом к капоту, медленно курил, с удовольствием озираясь на безмятежный зеленый мир. Тихонько зудело в машине радио. «…Хорошо, что мы после этих бурных дебатов, высказав самые полярные точки зрения, пришли к выводу о необходимости осторожного, взвешенного, максимально продуманного подхода. Теперь надо определиться…» Александр Евграфович, запрокинув крупную голову на спинку заднего сиденья, приоткрыв рот, беззвучно дремал в распахнутой машине. Впрочем, дремал он профессионально. Шагов за пять он услышал меня, закрыл рот, потом открыл глаза, потом легко вылез из машины.