Письмо живым людям

Рыбаков Вячеслав Михайлович

Быков запнулся, окончательно потеряв нить. Ему внезапно пришло в голову, что столь длинных речей, да еще на столь отвлеченные темы, он до сих пор не держал никогда.

И больше никогда не станет. Потому что — он не смог бы ответить, откуда он это знает, но знал он доподлинно — вся эта речь оказалась совершенно не нужна. От первого до последнего слова. Я для себя говорю, понял он, не для него.

Пауза затянулась.

— Я пойду, — безжизненно сказал он. — Извините. Пора возвращаться.

Он повернулся и, сутулясь, слегка вразвалку пошел к лифту.

Нажал кнопку вызова. Рука хозяина дернулась было к запорам лестничной решетки — и тут же упала обратно. Показалось бестактным запираться так уж сразу, пока этот человек еще здесь. Все-таки когда-то — пусть сорок лет назад — они были почти единомышленниками. Если бы хозяин слышал разговор в автобусе, он обязательно подумал бы: единочаятелями. Мыслили они, конечно, по-разному. Но чаяли — одного и того же. Тогда.

Лифт тягуче сполз с поднебесья и, звонко щелкнув, впечатался в этаж. Быков открыл лязгнувшую дверь. Держась за настывший металл рукоятки, оглянулся на хозяина и повторил:

— Извините.

Совсем стемнело, и дождь сыпал как из ведра — пронзительный и злой. Подняв воротник куртки, Быков почти бегом пересек двор и вскочил в автобус. Встряхнулся и сам себе напомнил мокрого старого пса.

В кабине оглушительно грохотала африканскими ритмами стереотехника, и за рулем сидел его сын.

— Привет, па, — сразу делая звук тише, сказал он.

— Ого, — проговорил Быков растерянно. Кого угодно он ожидал, но не Гришку. Сын давненько не показывался.

Они обменялись рукопожатием.

— Как ма?

— Нормально. Прихварывает немножко… цветочки поливает… — Быков, сердито насупившись, глянул на сына исподлобья. — Или ты всерьез?

— Всерьез, конечно… — без особого энтузиазма сказал Гриша. — А вообще ладно, можешь в подробностях не рассказывать. Я, наверное, загляну на днях…

— Понятно.

— Да нет, правда загляну.

— Верю. Верю-верю всякому зверю…

— А тебе, ежу — погожу! — со смехом подхватил Гриша. Но Быкову было не до смеха. Отчетливо ощущая холодок нехорошего предчувствия, он озирался; салон был пуст.

— А где Иоганыч? — спросил он.

Гриша перестал улыбаться. Отвернулся.

— Ушел.

— Давно?

— Минут пять назад.

Быков сделал суетливое движение к двери, но Гриша стремительно встал, загораживая ему дорогу.

— Не надо, па. Не надо. Я тут тоже все локти искусал, но… сижу. Его выбор.

— Да… — тяжело проговорил Быков. У него будто все мышцы разом растворились в едкой кислоте отчаяния; тело сделалось неподъемно тяжелым, и от веса этой бессмысленной, ни на что не способной груды сперло дух. Он опустился в ближайшее кресло. Сгорбился так, что влажный, холодный воротник куртки нагромоздился едва не на темя. — Ну пропадет же старик…

— Пора мне возвращаться, сказал, — негромко проговорил Гриша.

— Вот даже как… — угрюмо пробормотал Быков.

Он искоса, как нахохлившаяся птица, посмотрел вбок, наружу. На какой-то миг ему показалось, что среди промокших насквозь людей, бредущих или бегущих — кто-на что способен — по залитой лужами, исхлестанной дождем темной улице, он видит одного; самого маленького, самого жалкого, сгорбленного, но не сломленного, совсем не сломленного; напротив, пошедшего к новой цели, которую отыскал сам и на которую решился сам. Бредущего из последних сил туда, где, как он верил, его ждет дальний, очень дальний, неведомый и желанный дом. Человек все может перетерпеть, все преодолеть… все рассчитать и свершить, если он идет к такому дому. Если он думает, что идет к такому дому. Если ему кажется, что он идет к такому дому… Сила это или слабость?

Или просто потребность? Разве можно спросить: потребность дышать — это сила или слабость? Просто если не дышать — смерть. Смерть тела. А без дальней цели — смерть души.

— Ну, тогда пора и мне возвращаться, — проговорил он и тяжело вздохнул. Что я Жилину-то скажу, мельком подумал он.

Гриша нырнул обратно в кабину и положил руки на баранку.

— Куртку снять не хочешь? — заботливо спросил он. — Мокрая, как компресс ледяной… не простудишься? Давай распну ее на климатизаторе — пока едем, просохнет.

Быков пренебрежительно шевельнул ладонью. Потом осведомился:

— Вы-то как там у себя?

— Мы-то там у себя отлично, — ответил Гриша. — Только знаешь, я, пожалуй, прямо сегодня к вам зайду почайпить. А вернусь уж поутру. Не против?

Быков попытался улыбнуться онемевшими, будто после новокаиновой блокады, губами.

— Спасибо, — с трудом выговорил он. — Мама будет рада.

— А ты?

— И я… Только вот очухаюсь маленько. — Быков запнулся. — Гоби, Голконда, Марс, Амальтея, Уран… Понимаешь? И вот — ушел. Что этот мир с людьми делает… — Посопел несколько секунд. — Теперь если захочешь повидаться — прогибайся перед бездельниками, пар-разитами, выклянчивай визу.

Гриша только фыркнул. Нечасто отец позволял себе выражаться столь эмоционально. Похоже, подумал сын, его сегодня вконец достали.

Быков угрюмо помолчал.

— Л-ладно, — сказал он решительно и чуть встряхнул головой. — Поехали. У меня завтра дел — выше крыши.

— Конфет маме к чаю надо не забыть, — проговорил Гриша.

— Это ты прав.

Мягко фыркнул двигатель; автобус тронулся, и в приоткрытое боковое окно кабины потянуло холодным ветром, нашпигованным острыми брызгами раздробленных на стекле капель.

— Давай-ка, брат, поднимем стекла, — сказал Быков. — Дует.

Гриша послушно коснулся одной из кнопок; беззвучно выползшее из паза толстое стекло отсекло салон от непогоды.

— Все горят, а он танцует, говорит: закройте, дует! — пропел Гриша негромко и озорно. Быков даже не улыбнулся.

— Домой… — тихо сказал он и откинулся на спинку сиденья. — Домой.

Автобус вывернул на Московский проспект и сразу, рывком, набрал ход.

А хозяин квартиры тоже вернулся к себе. Уселся перед компьютером — и, задумавшись сам не понимая о чем, минуты, наверное, четыре смотрел на пусто мерцающее окошко «турбопаскаля» и не прикасался к клавиатуре.