Письмо живым людям
Шрифт:
Частным случаем отказа от открытия является отказ от чудесного природного дара, от уникального таланта, который, тоже будучи использован «не теми» и «не так», приносит лишь хлопоты и страдания как носителю дара, так и тем, кто к этому носителю хорошо относится («Уникум», «Шанс», «Рецепт…»).
Поскольку есть конкретные люди, обладающие талантами, делающие открытия и стремящиеся эти открытия использовать, под ударом оказываются и они. Вторая основная идея вытекает из первой. Научно-фантастические фильмы, как это ни парадоксально, используются для агитации против ученых, и шире — против носителей культуры вообще. Эйнштейну досталось в двух фильмах из семи — высокий процент. В «Блистающем мире» — косвенно: президент Академии наук, прогрессивно рассуждающий о вреде и тщете науки, иссушающей душу и делающей интеллигента торгашом, явно загримирован под Великого Альберта. В «Завещании профессора Доуэля» прямо указывается (чего, разумеется, у Александра Беляева в повести не было) на портрет Эйнштейна: вот он, паршивец, довел человечество до атомной бомбы. А сам Доуэль принес пользу обществу только своей смертью, делающей его открытие окончательно недоступным для агентов военщины, и попутно — уничтожением своего очень талантливого, но не вполне политически грамотного ученика. Юношу и ребенка, от безопасной и сытой коммунистической жизни возомнивших, что гениальная одаренность
Одним словом, во всех без исключения фильмах с удручающим однообразием проводится — зачастую, если смотреть всерьез, бесчеловечная — спекуляция одной, теневой стороной процесса познания. С той или иной степенью взволнованности, в том или ином жанре — но только одной. Как будто создатели этих очень разных лент сговорились.
Обывательский идеал усреднения личности и боязливой неприязни к науке дополняется преподносимыми в упрощенной форме христианскими идеалами, главным образом двумя: идеей воздаяния и идеей предсмертного покаяния. На первой — целиком построена финальная коллизия фильма «Шанс». Пришелец, случайно одаривший нескольких человек эликсиром омоложения, вынужден забрать свой дар назад. Но он оказывается не в состоянии лишить молодости и красоты тех из омолодившихся, кто до старости оставался молод душой, кто сохранил доброту, щедрость, юный задор. Стареют с его отлетом лишь те, кому, по сути дела, молодость не нужна и никогда не была нужна. В основе — идея, согласно которой любая добродетель имеет смысл лишь в расчете на последующее вознаграждение, а сама по себе лишена смысла. Вторая идея, согласно которой добродетель возникает лишь после увечья или перед смертью, отыгрывается в большинстве фильмов, претендующих на статус серьезных. Добрую, бойкую, жизнерадостную Тави Тум из гриновского «Блистающего мира» авторы фильма — вероятно, чтобы сделать более оправданными и более привлекательными ее добродетели и ее серьезный, ответственный взгляд на мир — сделали калекой. Доуэль прозревает относительно необходимости осторожного применения научных открытий, лишь начав новое — без тела — существование («Завещание…»). Душевная красота композитора, его понимание своей жизненной функции раскрывается только тогда, когда он узнает о своей неминуемой и близкой гибели; та же участь, очевидно, уготована и девочке («След»). Журналист осознает теневые стороны небоскребно-кадиллакового мира только в последние минуты, перед тем как захлебнуться в болотной жиже («День гнева»). Элина Макропулос перестает стремиться к личному благополучию и комфорту, только потеряв надежду на избавление от близкой смерти («Рецепт…»).
3
Я остановился так подробно на этих — в общем-то, промелькнувших бесследно — фильмах по одной-единственной причине. Если с данной точки зрения присмотреться внимательно к картине, которую снял Костя по нашему с ним сценарию, становится видно, что и в ней присутствует вся триада идей, проиллюстрированных выше.
Я намеренно оговариваюсь: картина, которую снял Костя, потому что, хотя вначале на меня легла львиная доля работы по созданию сценария, картину я смотрел уже вполне отстраненно, как обычный зритель, и, следовательно, имею право на ее анализ. Действительно, работает ли в «Письмах» идея предсмертного просветления и покаяния? Работает, да еще как. Весь финал, все последние поступки лучших из персонажей фильма построены на ней. Хюммель-старший, уже приняв решение покончить с собой, заявляет: «Я буду говорить с вами, как мертвый с мертвыми, то есть откровенно…» Дальше произносит целую речь в защиту человека и завершает: «Я люблю всех вас». Сам Ларсен непосредственно перед смертью оказывается в силах передать дар доброты и надежды детям, оказывается в силах, не солгав, не сочинив им ободряющей сказочки, ободрить их души и побудить их сохранять человечность уже до конца. Но почему-то здесь это не производит впечатления издевки, карикатуры, банальности — напротив, насколько можно судить по реакции зрителей, чаще всего вызывает сострадание и гордость, потому что воспринимается как реально происходящее у нас на глазах возвышение человеческого духа. Ведь в жизни действительно бывает так. И очень многие серьезнейшие произведения искусства основаны на том, что в жизни бывает так. Если бы это не бывало так, то на этом нельзя было бы паразитировать. Нельзя паразитировать на том, чего нет.
Работает ли в «Письмах» идея угрозы, исходящей от науки? Работает, да еще как. Голос Ларсена звучит за кадром: «Моя наука — черный паровоз, которым мы наехали на человечество…» (я уж не говорю о том, что грим Быкова в фильме тоже придает ему некое сходство с беднягой Эйнштейном). Но почему-то здесь это не наводит на мысль о вредоносности науки, как таковой, не несет антикультурной нагрузки. Фильм воспринимается как гимн культуре, а происшедшая катастрофа — как большое общее несчастье, как трагическое недоразумение, которое должно было предотвратить, и отнюдь не возвращением в пещеры. Бывают такие несчастья в жизни? Вполне, к сожалению. И дело не в том, что изобретения (детский лепет) попадают все время в руки «не тех», а в том, что ситуация в мире всех нас старается сделать «не теми», и надо очень много душевных сил, чтобы не начать до потери всякого разумения, отдавая этому двадцать четыре часа в сутки, накачивать термоядерную мускулатуру, упражняться в лазерном фехтовании, бегать тренировочным бегом по круто лезущей вверх дорожке гонки вооружений, гонки страха и ненависти. И дело не в том, чтобы отказаться от того или иного открытия (перепев фантастики начала века), а в том, чтобы научиться вписывать его в общий контекст цивилизации, не усугубляя всеобщего напряжения и озлобленности, то есть не превращая нас всех в пресловутых «не тех». Ларсен пишет: «Самые разные люди управляют этим паровозом — то президент, то я сам…»
Работает ли в «Письмах…» идея несостоятельности интеллигента как человеческого типа? Работает и она. В постоянной истерике начальник лазарета, друг Ларсена, который не в состоянии облегчить страдания и сотой доли своих пациентов и лишь попусту мучается от этого. Спрашивается, что мучиться-то? Не могу, и все… Стреляется Хюммель-старший, поняв, что с гибелью человечества искусство стало ненужным. Подумаешь, картинки да черепки! — вот «мерседес» сгорел — это трагедия… Мечется Ларсен, беспомощный, жалкий, по временам просто тихий помешанный; и последнее, что он слышит от любимой им жены — обвинение. Но вызывает ли эта несостоятельность желание выпустить кишки из «очкариков», чтоб не болтали вздора и не нервировали простых людей? По-видимому, нет. Напротив, «очкарики» вызывают сочувствие, хочется, чтобы они победили тупую стену затянутых в защитные комбинезоны, совершенно спокойных, вполне вооруженных, точно знающих по инструкции, что и когда надо делать… людей. Тоже — людей. А бывает так в жизни — чтобы хороший человек оказывался беспомощным и даже, не ведая, что творит, причинял другим боль? Да, к сожалению, бывает. А бывает в жизни, что хочется ему все простить и помочь? Бывает, да еще как.
В чем же дело? Почему один и тот же пакет идей, в общем-то не высосанных из пальца, а взятых из реального мира, в одном случае большинством воспринимается как банальность и штамп, а в другом — как вечная истина? Почему в одном случае самые гневные и самые справедливые обвинения в адрес военно-промышленного комплекса пролетают мимо ушей («Ай, Моська! Знать, она сильна, коль лает на слона…»), а в другом — ни слова не говорится прямо, но фильм идет из страны в страну и борется за мир, против безответственности и злобы, не хуже крупного политика?
Мне думается, весь фокус в том, что в «Письмах» нигде, ни под каким видом не возникает в качестве призыва идея отказа.
Главные герои фильма не владеют ни машинами времени, ни чудодейственными химикатами. Но средства, которые уже создала наука, они по мере возможности используют в целях, которые считают достойными. Более того, Ларсен в аду ядерной зимы успевает продолжать научную работу, а его коллеги — обогащать, всяк на свой лад, умирающую культуру постижением причин происшедшего. И никто не упрекает их за это.
Главные герои фильма не обладают ни эликсиром бессмертия, ни способностью сниться, ни способностью летать. Единственное, что выделяет их из окружающих, — это их талант и громадный потенциал человечности. И они несут его и хранят, не задумываясь о том, что это их крест, и не пытаются его с себя снять. Он заставляет их жить на пределе возможностей, принимать решения и совершать поступки. И они никому не говорят: уничтожьте. И никто не говорит им: станьте как все. А когда нечто подобное пытается произнести Хюммель-младший, мы видим, что здесь всего лишь его личный надлом, его личный крах — и сострадаем ему, но не желаем ему победы над теми, к кому он обращается.
Это все ставит на свои места.
Отказ от того, что дала тебе природа или техника, — всегда трусость и всегда вызывает презрение. Попытка предложить отказ как позитивную программу извращает мир, и даже реально существующую проблему немедленно превращает в надуманную; подсмотренную даже в гуще жизни ситуацию — в анекдотически, смехотворно невозможную; обычный человеческий характер — в донельзя упрощенную маску; любую философскую тираду — в нудный набор общих мест. Всякая попытка научиться применять дар, сколь угодно неумелая и болезненная, — всегда восхождение и мужество, всегда вызывает сочувствие и желание помочь, делает даже простые слова исполненными глубокого смысла, делает даже слабого человека венцом творения.
Любой отказ — это смерть или убийство. Иногда духовное. Иногда и физическое. Ни то, ни другое никогда не удается достоверно выставить в качестве образца поведения.
Мы ни от чего не в состоянии отказаться. Мы должны учиться применять.
Идея межзвездных коммуникаций в современной фантастике
Популяризаторская функция научной фантастике была оправданной и важной на определенных этапах развития общества. Потребность в популяризации основ научных представлений, уже общепризнанных и не являющихся предметом научных дискуссий, возникает, когда культурный уровень большинства населения еще чудовищно низок, практически — феодален, но нужды промышленной революции уже подталкивают это большинство к начаткам естественных знаний, к минимальной тренировке ума. Для Франции, например, этот период пришелся на вторую четверть XIX века (классическим примером писателя, удовлетворившего этот никем не названный, но не менее от этого ощутимый социальный заказ, является Жюль Верн), для России — на начало XX века и, главным образом, время первых пятилеток, то есть конец 20-х — начало 30-х годов. Главными героями таких произведений становятся не люди (хотя Жюль Верну или Александру Беляеву в своих наиболее художественных произведениях удавалось создавать запоминающиеся человеческие образы), но много-много разрозненных научных и технических данных. Сюжеты и персонажи диктуются не человековедческой, а науковедческой задачей, и являются лишь средствами сшить эти разрозненные данные воедино, продемонстрировать их полезность для бытовой жизни, их прагматическую ценность, результативность. В этих условиях громадную роль начинает играть фактор занимательности, развлекательности сюжета — он должен пробуждать интерес к этим разрозненным данным, обеспечить их облегченное усвоение умом нетренированным, непривычным к скучному процессу чтения, неспособным хоть ненадолго отрешиться от сиюминутных бытовых проблем.