Письмо живым людям
Шрифт:
Из всего этого следует, в частности, то, что в государстве, которое сознательно и всерьез стремится к лучшему будущему своих граждан (не по принципу «щас я вас облагодетельствую — только не пищать!», а по принципу «давайте наконец будем жить по-человечески»), литература, посвященная воспитанию способности думать о будущем, должна быть одним из наиболее уважаемых видов искусства. И действительно, расцветы советской фантастики приходятся как раз на периоды «прорывов» в будущее — на двадцатые и на шестидесятые годы.
В это время, как известно, расцветала и вся литература. В периоды застоя закисала тоже вся литература. Именно когда назревает кризис, все валится из рук и никто толком уже не знает, что и зачем делается, принято объявлять, что, мол, хватит болтать и пора, наконец, самоотверженно делать дело. Как говорил, кажется, Киров, «время спорить прошло, настало время работать». В подобные времена все искусство насильственно ориентируется на воспевание простых — ломовых и гужевых — добродетелей. Всякая же непредвзятая попытка рассмотреть последствия претворения этих добродетелей в жизнь, неизбежно приводящая к выводу, что результаты искренней самоотверженности и непоказного трудолюбия,
Такова первая и основная общелитературная причина, обусловившая периодические кризисы фантастики в нашей стране.
У текущего кризиса есть вторая, специфическая причина. Всплеск фантастики шестидесятых был связан с НТР. Рукотворные чудеса и ожидание даваемых ими благ во многом определили тон и тематику тогдашней НФ. Когда же стало выясняться, что техника чревата не только благами, тематика и тон начали меняться. Пока не хватало элементарной индустрии, фантасты писали, как без этой индустрии может оказаться плохо и как с нею может оказаться хорошо. Рациональное управление индустрией подразумевалось. Когда мощная индустрия возникла, но некомпетентное и безответственное управление ею стало одним из самых больных вопросов, фантасты не могли не начать писать о том, как плохо будет, если с прогрессом технологии будет прогрессировать не умение, а неумение ею пользоваться. Но тут-то они и оказались костью в горле. Создание звездолетов, машин времени и прочей мало реальной дребедени было прерогативой ученых и инженеров, вторгаться в компетенцию которых — то есть придумывать их правоту и неправоту, порядочность и непорядочность — считалось раз плюнуть. Последствия же создания, то есть применение, приобретение новых моральных навыков управления, адекватных мощи развязанных природных сил, было отдано исключительно в компетенцию директивных органов. Набирала силу тенденция: управление есть священная функция особого круга лиц, куда непосвященным с их убогими соображениями соваться было безнравственно и просто аполитично. Особенно кощунственным стало восприниматься «пустое фантазирование» на эту тему. Описать ошибку академика, трижды Нобелевского лауреата, создавшего искусственное солнце и не сумевшего понять, что с ним делать, — это пожалуйста. Описать ошибку члена Всепланетного Совета, который из-за плохого знания географии повесил свежесозданное солнце над Сахарой, — ни в коем случае. Это же закамуфлированные нападки на партию, товарищи! Если уж кто плохо знает географию — так это ученый академик, потому что он физик, а специалист, как известно, подобен флюсу, надо с ним и обращаться соответственно; а член Совета не специалист ни в чем, следовательно, во всем академика мягко и мудро поправляет.
Кому на руку такие клише, вколачивавшиеся в НФ десятилетиями? Только управленцам вроде тех, что отдали колыбель трех революций, которую Гитлер бил-бил не разбил, Сталин бил-бил не разбил, на съедение сине-зеленым водорослям — уж водоросли-то и бактерии-мутанты с честью выполнят поставленную задачу, они не вермахт паршивый…
Так возникло дополнительное, уже не против всей литературы, а специально против фантастики направленное противодействие. Оно не искореняло данный тип литературы вообще — раз уж какая-то деятельность возникла и сложился круг кормящихся от нее и карьерствующих на ней людей, она будет существовать, — но выхолащивало его, напрочь отрывало от реальности, лишало его возможности заниматься основным своим делом — эмоционально воздействующим моделированием. Чем больше неполадок обнаруживалось в обществе, чем менее склонны были читатели на слово верить в незатруднительный приход светлого будущего, чем менее писатели были склонны высасывать из пальца конфликты фотонного лучшего с антигравитационным еще более лучшим — тем настойчивее требовались издательствами жизнеутверждающие, беспроблемные утопии. Легко понять, кто и как выполнял подобные социальные заказы.
Еще в статье «Мир, каким мы хотим его видеть» («Вторжение в Персей», Лениздат, 1968) известные литературоведы Е. Брандис и В. Дмитревский писали: «Представления о будущем, о жизни в коммунистическом обществе складываются у миллионов советских людей в значительной степени под воздействием прочитанных научно-фантастических книг…» Действительно, если мы видим, что люди как бы светлого будущего глупы или скучны, если их поступки и отношения друг с другом вызывают у читателей насмешку или недоумение, если трудности надуманны, такая утопия выполняет как раз функцию дискредитирующей будущее, рисующей его в мрачных тонах антиутопии: да, товарищи, при коммунизме плохо, живут там велеречивые напыщенные разгильдяи, и делать им, при всех их ракетах, в сущности, нечего.
Мне довелось в свое время присутствовать на дневном сеансе пресловутого фильма о будущем «Семь стихий». О будущем глубоко гуманном и чрезвычайно светлом. Вокруг сидели ребята лет по шестнадцать-двадцать, то есть те, для кого предназначена работа редакции НФ издательства «Молодая гвардия», где увидел свет давший основу фильма роман. Первые четверть часа ребята хохотали и язвили, а потом даже язвить устали, и я услышал голоса серьезные и куда более взрослые, чем голоса героев фильма: «Ну как они не понимают, что это глупо? Ну что, на студии не видят, что это нелепо?»
С другой стороны, очень легко объявлялись пессимистами и человеконенавистниками те, кто хотел привлечь внимание к нежелательным вариантам развития с тем, чтобы вовремя осознать их и не допустить, или хотя бы к тому факту, что совесть несовместима с некомпетентностью и часто входит в противоречие с дисциплиной. Именно их официальная идеология рассматривала как очернителей будущего — и била наотмашь.
Вот типичная ситуация последних полутора десятилетий. Приходит писатель к редактору, и редактор говорит: «Ну-с, давайте помечтаем. Например, о преодолении нашими космонавтами метеорных потоков в созвездии… придумайте сами. Только обратите внимание на то, чтобы метеорные потоки не напоминали читателю очереди в продуктовые магазины. Намеки на еще встречающиеся мелкие недостатки недопустимы. Нам ли, мечтателям, копаться в бытовых мелочах! Или вот — помечтаем о том, как гуманный галактический разум помогает хорошему землянину уничтожить ракетные базы наших потенциальных противников. Свои мы, разумеется, потом сами уничтожим, но это уже не вашего ума дело, так что пишите так, будто их вообще нет. Формулируйте примерно так: «— С кем ты там секретничала, шалунья, — спросил жених мягким баритоном. Таких замечаешь в толпе с первого взгляда. Талия выгнута, как по лекалу, плеч разворот богатырский, поступь — как по струне переходит бездну, глаза — ясные-ясные, с напором, с дерзинкой; такому скажи: через час на полгода в Гималаи или в мрак Тускароры, — не задумываясь, согласится, как на крыльях помчит» (Ю. Медведев, «Колесница времени», 1983). Кто скажет и с какой целью, это вас не касается. Найдутся люди, скажут. А он — помчит. И крайне важно, что — не задумываясь, вы, пожалуйста, акцентируйте этот момент. И не забудьте про толпу. Понятие толпы при коммунизме обязательно сохранится. Какое же справедливое общество без толпы?.. Помечтайте о том, как все стали широкоплечими, высокими и русыми (это так заманчиво) роботами (это так необходимо). В общем, помечтайте о том, как вы подчиняетесь мне. «Знаете, — отвечает писатель, — простите, я мечтаю о пресечении тоталитарных тенденций в развитии человечества, об экологической чистоте и гласности… о нормальном русском языке, кстати… до метеорных потоков мне, как и большинству людей, пока нет дела…» — «Мечтаете о чистоте среды — значит, у нас среда грязная, что ли? О гласности мечтаете — а мы что, немые? Это же не мечты, а замаскированная клевета на окружающую действительность, статья УК такая-то! Позвольте вам выйти вон. И молите бога, чтобы редакция не дала делу ход».
В реальности все это отнюдь не так забавно. В рецензии на один из первых моих рассказов «Все так сложно», опубликованном впоследствии в ленинградском сборнике «Синяя дорога» (традиционнейший сюжет с космосом и пришельцами), говорилось, например, что автор — ни много ни мало! — подрывает ленинское учение о войнах справедливых и несправедливых и издевается над бессмертным подвигом Александра Матросова. Легко понять, что во времена несколько более крутые, чем 1981 год, после такого отзыва двадцатисемилетний начинающий автор просто исчез бы — и не только из литературы.
В 1988 году в Лениздате вышел очередной сборник фантастики. В ту пору, когда он составлялся в первый раз — еще Е. Брандисом, умершим в 1985 году, — для него был предложен мой рассказ «Пробный шар» («Знание — сила», 1983, № 8). Рассказ был отвергнут. На обороте последней страницы я обнаружил неизвестно кем начертанное резюме, где рекомендовалось дать автору шанс переписать рассказ и связно изложить интересную историю исследования Шара. Неведомый рецензент требовал написать новый рассказ, причем уже не о человеческих, а о технических проблемах, да еще желательно остросюжетный. Однако совсем красноречивы были замечания на полях. Самого гротескного удостоился абзац, где упоминается друг главного героя Марат Блейхман, погибший несколько лет назад при исследовании загадочного Шара. Тот же аноним, не менее загадочный, чем космический Шар, написал: «Что за странная фамилия?!» Имена Соцеро, Веспасиан, Гульчехра прошли без помех, а тут — всплеск эмоций. Точь-в-точь по анекдоту: сидят два кадровика, один перебирает личные дела и вдруг говорит другому: «Глянь, глянь, Голопопенко, яка фамилия смешная: Рабинович…»
Одновременно с первыми вариантами сценария «Писем мертвого человека» я написал повесть «Первый день спасения» («Даугава», 1986, N9 10–12), в которую вошли элементы отвергнутых режиссером эпизодов и которая, в свою очередь, очень помогла мне при дальнейшей работе над сценарием. Когда в начале 1986 года она в составе авторской книги была предложена в тот же Лениздат, редакция художественной литературы охарактеризовала ее так: «…напоминает кальку с американских, английских и бог знает еще каких фантастических произведений. Персонажи… даже если они живут двести-триста лет спустя после нас, напоминают то американских суперменов, то фашиствующих молодчиков, то униженных, забитых, загнанных людей, а то и просто подонков. Такое впечатление, что все эти ужасы, неурядицы, катастрофы, нашествия созданы лишь для того, чтобы напугать читателя. Разумного человеческого общества, о котором всегда мечтали лучшие умы человечества, в Вашей рукописи нет и в помине… Конечно, Вы можете сказать, что этими ужасами предупреждаете читателя о тех катаклизмах, которые произойдут, если в мире воцарит зло [в тексте так. — В.Р.]. Но вся беда в том, что социальной основы этого зла не видно, как не видно, к сожалению, какие социальные силы могут быть противопоставлены этому злу. Нарочитая зашифрованность, нагромождение ужасов, вразумительно необъясняемых, заставляет вспомнить произведения Ф. Кафки и современных его последователей. Вероятно, так можно писать, однако нужно ли? Читать повесть «Первый день спасения» тягостно. Недоговоренность создает иллюзию многозначительности. Вы как будто нарочно не желаете изложить свое авторское кредо (в любой форме), чтобы было ясно, за что воюет автор, что ему нравится, против чего возражает». Заметно, насколько поспешно нанизаны один на другой все ругательные редакционные штампы. Ни тот, кто их пишет, ни тот, кто их затем читает, не воспринимает их осмысленно, информационно. Совершается некий социальный ритуал, причем, судя по обилию ритуальных движений (фашисты, американские супермены, подонки, лучшие умы человечества, социальная основа, Кафка, ложная многозначительность, отсутствие авторской позиции), совершается он безоговорочно и означает лишь одно: «Не высовывайся! Пшел вон!» Пытаться вычитать из него реальное отношение к достоинствам и недостаткам рукописи — тщетная работа. Но, с другой стороны, пытаться опротестовать такое клеймо — просто негде. Рецензия. Умойся и живи дальше. Твори.