Питерская принцесса
Шрифт:
Просидев взаперти неделю, Дед призвал к себе Машу. Приоткрыл дверь, вернулся за свой стол и требовательно закричал скрипучим голосом:
– Маша, зайди!
– Маша, скорей! – понеслось из гостиной в кухню.
Взбудораженная его предпочтением, Маша помчалась в кабинет. Вскоре гордым Дедовым эмиссаром выбежала обратно:
– Дед сказал, чтобы Любинский зашел на минутку. Дядя Володя, попробуйте его как-нибудь развлечь!
Володя, впервые со дня похорон прорвавшийся в вожделенный кабинет, уселся в кресло для посетителей и попробовал развлечь Деда скорбным молчанием.
– Ты больше ко мне с таким лицом не приходи, – выгнал его Дед.
– Какое у меня «такое» лицо? – обескураженно спросил Любинский, выходя из кабинета. – Сергей Иванович чаю просит.
Аллочка с подносиком наперевес бросилась в кабинет. Через несколько минут появилась в дверях. На подносике пустой стакан и тарелка с пирожками.
– Хочет наследство делить! Чай выпил, а пирожки не стал... нет, было три, значит, один все-таки съел. Я говорила, что мои пирожки скушает, говорила! Он сказал, ему немного осталось. Тебя зовет, Юра. Сказал, для официального разговора.
Через десять минут из кабинета вышел растерянный Юрий Сергеевич.
– Плохи дела... Деньги, говорит, тебе,Маша старалась избегать оставаться наедине с отцом. И ее, и его горе было так велико, что горевать вдвоем никак невозможно. Ей казалось – чуть прикоснется она к отцовской боли, и все, не выдержит, обвалится. Лучше уж как-нибудь со своим горем сама. Казалось, что везде в доме ей встречался Дядя Федор. Стремился ее обнять, прижать к себе, по голове погладить. Она выворачивалась, выкручивалась из-под его почему-то обидно жалеющих рук. Маша страстно хотела жалости только одного человека.
Даже во сне Маша ждала Антона. Сочиняла стихи и вяло кружила вокруг одной и той же мысли. За час до Бабушкиной смерти она явственно слышала Бабушкин голос. Берта Семеновна верила в Бога, и Бог однозначно подтвердил свое существование, обласкал ее перед смертью, позволив попрощаться с внучкой.
– Это был ЗНАК! – упрямо повторяла она Бобе. – Бабушка была крещеная... теперь я точно знаю, что связь с тем миром есть.
– При чем здесь «крещеная»? Православие вообще не признает всех этих паранормальных явлений, почитай книжки, – отвечал Боба.
Маша смотрела на Бобу со снисходительной жалостью, наподобие миссионера, обучающего дикаря пользоваться ложкой. Она твердо знала: теперь ей открыто то, что открывается не каждому.
Горячая убежденность, что перед смертью высшие силы дали ей возможность услышать Бабушкин голос, постепенно привела ее к мысли, что и она, в свою очередь, должна для высших сил что-нибудь сделать. Боба не догадывался, к чему она клонит, пока Маша не велела ему отправляться в «Князь Владимирский собор» по соседству, на улице Добролюбова, и договориться о крещении.
– Кстати, ты будешь креститься вместе со мной! – скомандовала она небрежно-уверенным тоном, каким всегда говорила, опасаясь, что может получить отказ.
Боба отказался наотрез.
– Я не верю в Бога – раз! Я наполовину еврей – два! Я и тебе не разрешаю – три!
Маша просила, строила жалостные гримаски, надувалась.
– Пожалуйста, мне одной страшно! Это будет секрет, только ты будешь знать и я!Через два дня они крестились вдвоем в «Князь Владимирском соборе» по соседству, на улице Добролюбова. Иметь с Машей интимную, на двоих, тайну было грамотно выбранным, единственно важным для Бобы аргументом. Батюшка по очереди окропил их святой водой, по очереди надел купленные Бобой крестики. Оба, и Боба, и Маша, немного ощущали неловкость, немного побаивались злобных взглядов церковных бабок, немного гордились – Маша тем, что сумела принять решение, Боба – своей преданностью.
Вяло плелись дни. Дед по-прежнему отказывался выходить из кабинета, и уже не так пафосно, как поначалу, без горестного надрыва, все собирались у Деда в гостиной.
Каждый вечер кто-нибудь заходил к «семье» в гости. Сергей Иванович был единственным в Институте членкором. Прозвища имел два: Дед для своих и Академик. Академика уважали и побаивались. Деда любили и были ему преданы. Возможно, вероятно и даже наверное, навестили бы пару раз и совсем уже отошедшего от научных дел старика, но Сергей Иванович от науки НЕ ОТОШЕЛ. Все еще БЫЛ. Как ученый он был уже скорее ученый-памятник. Но в качестве научного свадебного генерала свою роль играл, как почетный не для дела, а для имени руководитель. Каждому гостю было не в тягость, а в радость или даже в почет заглянуть к старику, отметиться – оставить записку, передать привет. К институтским Дед был не так строг, как к своим, особо приближенные могли надеяться заглянуть в кабинет на минутку. Посидеть в гостевом кресле, всем своим видом излучая сочувствие, показать нужные бумаги.
Все по-прежнему до слез жалели и осиротевших себя, и бедного одинокого старика. По-прежнему запертый изнутри Дедов кабинет овевало замирающее шуршание полуразговоров-полувздохов: «Неужели Маша думает, что слышала ее голос»... «Бедная девочка, если ей хочется так думать»... «Ах, бедный Дед»... «Да... так неожиданно»... «Ох, как же без нее»...
Но все же из вечера в вечер повседневными делами смывалась граница между «до» и «после», на которую разделилась жизнь со смертью Берты Семеновны. Непроизвольно крепчали голоса, то и дело возникали привычные темы для разговоров, и скорбно молчаливая гостиная постепенно превратилась в клуб, куда все сходились после работы.Май восемьдесят седьмого стал временем прозрачного ожидания перемен. И о чем бы ни заводили разговор, неминуемо «съезжали» на перестройку, Горбачева, Европу, уже замаячившую за чуть приподнятым занавесом, журнальные публикации экономистов в новом удивительном «Огоньке».
– Горбачевский лозунг о «значении общечеловеческих ценностей» не что иное, как демагогия...
– А возвращение Сахарова тоже, по-вашему, демагогия? Абсолютно ясно, что перестройка затрагивает основы режима...
По гостиной витало:
– Категорически с вами не согласен...
– Категорически с вами согласен...
Тамиздатовские книжки были отложены в сторону. Теперь по очереди читали Рыбакова, Приставкина и Дудинцева.
– С литературной точки зрения все это достаточно примитивно... Но как явление общественно-политической жизни... Хотя и здесь имеются следы конформизма...
– Они искупили свой конформизм вечной жизнью своих книг. Вам бы, батенька, такого конформизма...
И опять:
– Категорически не согласен...
– Решительно возражаю...
– Вы совершенно правы...
Наслаждались возвращением любимых загубленных имен, любовно, как хрупкую драгоценность, передавали друг другу толстые журналы.
Приходящие навестить Деда швырялись друг в друга словами «конформизм», «демагогия», обменивались короткими радостными сообщениями – «Гроссмана вернули», «Шаламова напечатали». Гордились новыми, казалось, судьбоносными для России именами, многие из которых забыли уже через несколько лет.
– В «Известиях» статья такого-то, читали? Нет еще? Да что вы, как можно? Очень, очень смело...
– У вас есть последние номера «Нового мира»? «Пушкинский Дом» Битова – это сенсация!
– Да-да! Поток сознания,Как часто любит судьба устраивать сюрпризы – для равновесия. У Юрия Сергеевича случилась в эти дни нежданная радость. Ему предложили устроить в Доме ученых персональную выставку. Интересовались в основном работами по старению икон, но и несколько акварелей предполагалось показать. Для Юрия Сергеевича это было – словно Нобелевскую премию дали. Здесь не только ход «судьбы», конечно. Кто-то из многочисленных друзей устраивал, хлопотал, но кто именно, Юрий Сергеевич не ведал. В хлопотах никто не признался, за благодарностью не пришел. Вот какие были друзья!
– Берта Семеновна-то не дожила, – говорили все, – ей бы такая радость!
Выставка была намечена на конец мая, но проводить ее до сорокового дня Юрий Сергеевич наотрез отказался, перенес на осень.
Все это тоже горячо обсуждалось и внесло свою долю в ощущение напряженности жизни, протекающей в таком, казалось бы, несчастном профессорском доме.
Вечерами и Любинским, и Аллочке больше хотелось прийти сюда, чем к себе домой. Во-первых, идея, что Деда нельзя оставлять одного, все же витала в воздухе. А Любинские, Васильевы, Аллочка с Наташей, – обычные человеки, потому и драматические ситуации любили, в собственных глазах их возвеличивали, придавали значительность, которой в обыденной жизни лишены. И наконец, каждый из них, возможно, и прогулял бы разок-другой, но ведь среди друзей и Юрия Сергеевича, и самого Деда нашлось бы немало желающих скоротать время со старым академиком и его семьей. Поэтому каждый ревниво следил, как бы не оттерли от главных друзей дома, как бы не оказаться по близости к кумиру вторым. Чужие, гости, уходили, а они оставались. Переговаривались тихонечко, в точности как усталое семейство после рабочего дня.Здесь, у Деда, помимо убеждения, что они делают большое важное человеческое дело, все и ощущали себя особой, необычной, семьей. Почувствовали вдруг атмосферу прощального костра в пионерском лагере – все очень родные и очень благородные. Настоящая семья, настоящий дом и настоящая жизнь оказались здесь. А у себя дома, выходит, скучно.
Аллочка и Зина в искреннем своем горе просто даже по-женски расцвели. Вместе с Аней и Машей, как самые близкие друзья семьи, они сорок дней одевались только в черное. «Семья» находилась в трауре, и черным они отличались от чужих, как неким масонским знаком причастности.
Черное траурное платье Аллочка надевала вперемену с черной блузкой, отпоров от нее шаловливое, совсем не траурное жабо. Она ни за что не отказалась бы от траура, но ведь столько народу в доме бывает, надо же выглядеть прилично! Аллочка простодушно начала себя приукрашивать. Особенно любила повесить на место отрезанного жабо бусики тоненькие, дешевенькие, яркенькие, из соседней галантерейки, такие бедные и трогательные, – мечта девочек-шестиклассниц. Со времен жизни с мужем остались у Аллочки добротные советские украшения – типичные драгметаллы. Но сережки и колечко с жемчугом теперь носила Наташа, остальное – золотое кольцо, похожее на фигу, обязательное колечко с рубином – Аллочка давно снесла в комиссионку. Обвернутая детскими бусиками, Аллочка все время была как будто немножко именинница – слегка возбуждена и преисполнена чувством собственной важности для окружающих.
Получилось, что и Любинские, и Васильевы больше стремились приходить к Деду, чем сам Дед желал их постоянного присутствия в своей гостиной. Никто не ждал, что Сергей Иванович оценит их преданность. Не потому, что считали Деда неблагодарным, благодарны были они за то, что не гонит, позволяет приходить, разрешает о себе заботиться.
Жалость к Деду, горе и растерянность, женская кулинарная возня вокруг Деда, перестроечные разговоры – все это было у взрослых. А у детей тоже образовался некий клуб.
С Аллочкой всегда приходила Наташа, не пропустила ни дня. Скользила с подносами из гостиной в кухню, мыла посуду. Наташа стояла у раковины будто неподвижно, руки сновали в раковине сами по себе, взгляд направлен куда-то вдаль. В стену. Всем так и запомнилась с тех дней ее длинная, неправдоподобно узкая спинка, прикрытая прямыми светлыми волосами.
Гарик по Деду не дежурил, но появлялся часто, он не любил оставаться в стороне. Юрия Сергеевича Гарик не то чтобы обожал, не то чтобы любил, но признавал достойным своего интереса. К тому же атмосфера настоящего «профессорского» дома ему очень была мила.
Аллочка растроганно посматривала на восстановленную с прежних времен детскую компанию – Маша, мальчики Любинские и Наташа.
– Смотрите, как трогательно, совсем как раньше. Помните, дети в комнате играют, мы на кухне разговариваем... только Алеши моего не хватает... – После похорон она вспоминала мужа чаще и, мимоходом всплакнув по Берте Семеновне, плакала заодно и по себе, вдвойне теперь сиротке, – Берта Семеновна опекала ее властно и неустанно.Через две недели после похорон в «детской» компании произошло прибавление. К «своим детям» прибились посторонние – Нина и Антон.
Впрямую попросить у «высших сил» об Антоне Маша боялась. Во-первых, налицо была бы торговля с «высшими силами» и выпрашивание. Все же это слишком ничтожный для них повод. Даже и думать о таком их к Маше внимании было бы неловко. Но все-таки она немножко просила. Хитрила, проговаривала про себя скороговоркой: «Может быть, все же... ну, пожалуйста, нет, если нельзя, тогда конечно...» Просила – и вот он наконец пришел. И вообще, оказывается, не бросил, а просто не хотел мешать...
С тех пор у Маши появилось робкое убеждение, что между ней и Богом что-то есть. Какая-то личная договоренность – она Ему хорошее поведение, и Он за это ее не забудет.
Нина завелась в компании случайно, зашла Машу навестить и осталась. Те несколько раз в неделю, что оставались от остальных дружб, она никак не могла остаться у себя, – глупо сидеть одной, когда здесь, наверху, все. Нина очень пришлась ко двору, даже с Наташей подружилась. Впрочем, Нине с кем-то подружиться – все равно что Кристоферу Робину из детской сказки про Винни Пуха принять под свое добродушное покровительство еще одного жителя Большого Леса. Нина как рассияется нежной своей толстощекой радостью, так всем рядом с ней тепло, словно птенцам у мамки под крылом. В том числе и Наташе, такой со всеми прохладно приветливой, будто прячется за не вполне прозрачным экраном.