Питерская принцесса
Шрифт:
Толпа была уже не такая плотная, как в прошлый раз. Что вытягивать шею, их нет – Володи, Зины, мальчиков... и Алешки Васильева тоже нет – то есть Аллочки с Наташей.
– Дядя Федор, до свидания! – закричала Маша, пройдя паспортный контроль. – Я уже не местная, целую тебя из заграницы! До свидания! Приедешь?
– Куда ж я без тебя! Принцесса! – махал руками Дядя Федор.
Маша уже не услышала, догадалась.– Вино, минеральная вода, сок? – спросила Машу стюардесса.
– Минеральную воду, пожалуйста. – Маша зашептала на ухо отцу: – Весенним постом Щербацкие уехали за границу, лечить Кити от несчастной любви.
Пошевелив проводок, Юрий Сергеевич наклонился к Маше.
– Кити заболела, отказав Левину... потому что думала, будто любит Вронского. Так?
– Кити – дрянь! – выплюнула Маша так яростно, словно Кити была ее личным врагом. – Ей было все равно, кто – Вронский или Левин. И заболела она от ужаса, что упустила обоих!
– Ты думаешь? – удивился Юрий Сергеевич. – Это новый, необычный вклад в литературоведение...Последний раз Наташа держала в руках двухкопеечную зеленую тетрадь в смешную косую линейку в первом классе. Ей, кстати, раньше всех в классе разрешили писать во «взрослой» тетради в линейку. Откуда здесь, в Бобиных вещах, между двумя аккуратно сложенными рубашками, ее старая тетрадка? Наташа как раз вчера просматривала Бобины вещи. Тетрадки не было.
«...маленькая моя, девочка моя. Ты думала, я забыл тебя, не знал про твой отъезд. А я думал и думаю об этом непрерывно. Самое трудное было не позвонить, не дать себе увидеть тебя, не позволить себе снова вернуться к тому жалкому безвольному человеку, которого ты не смогла полюбить...
...Уехала. Зачем мне жить без тебя, зачем мне наша любимая «Петроградская», зачем Ленинград? Мне осталась лишь «Скорбящая мадонна» в Эрмитаже, потому
Маша не умеет сдерживаться, бывает жестокой... Я знаю о том, как она жила после того, как мы расстались, и до самого отъезда. Моя маленькая принцесса превратилась в... нет, не могу даже в уме назвать... Я люблю в ней даже то, что никогда не любят...»
Наташа листала мятые странички. Скажите, пожалуйста, какой высокий стиль!«Она многому научила меня за то короткое время, что мы были вместе! Я понял: самое большое счастье – это быть в тени любимой. Я так восхищался ею, когда она своим детским баском читала стихи... Ее любимое лицо такое нежное, беззащитное, она иногда такая детская, иногда мудрая. Все остальные женщины в мире – ничто перед ней.
Милая моя, милая, милая... Я буду просить Бога, чтобы мне никогда не стало легче. Все свои силы положу на то, чтобы навсегда удержать в себе свою боль и страдание, а значит, и тебя...»
Мелкими движениями, словно вдевала и вытаскивала обратно нитку из тонкого игольного ушка, Наташа рвала Бобин дневник. Смела обрывки в совок, тщательно оглядела пол, позвонила матери: – У меня все в порядке. Нет, я не приеду. Нет, я не скучаю одна...
Устал, и ноги, кажется, мокрые, правый ботинок точно хлюпает. Осточертело шататься по городу. Январь... А какой в Питере в этом году январь? Уж лучше мороз, чем вот так. Воздух как серая вата. Сверху грязь капает, внизу грязь хлюпает, вокруг кружит и вьется. А если это твой пятый курс и пятый январь? Веселье растеклось грязными лужами. Устал. Антон шел от метро «Горьковская» по проспекту Максима Горького, отсюда они с Машей сворачивали на Зверинскую, к Нине. Кстати... Нинка-свининка! Сто лет ее не видел!.. А что, это мысль!
– Маша особенная. Я не понимаю, как можно было ее бросить... – вздохнула Нина.
Только бабы бесконечно мусолят свои чувства. Нинина комната навела на дурацкие воспоминания, вот и разговорился, как последний идиот!
– Она была особенная, да... Только у них все по-другому. Вот, например, когда ее бабушка умерла, откуда я мог знать, что мне надо прийти? Я, честное слово, думал, неприлично, надо подождать...
– Машка в кино снималась, рисует, стихи пишет! Она ужасно талантливая!
– Да, она была талантливая.
– Машка такая красивая, правда?
– Да, она была... ничего... красивая... Только обижалась все время и вообще...
Антон не мог объяснить, что «вообще», но это было совершенно определенное «вообще». Маша про него толком ничего и не знала. Не хотела знать. Например, откуда он, Антон, такой завлекательно чернявый, посреди питерских светло-серых юношей? Разве он мог рассказать? Вот она, его семья, в поселке Волосово проживает, улица Ленина, дом пять, от большой лужи направо. В трехкомнатной квартире. В одной комнате, проходной, спит отец армянин, бывший красавец, бывший художник. Мать с ним двадцать лет в разводе и двадцать лет не разговаривает. Антон спит здесь, с отцом. В другой комнате сестра с мужем и сыном. В третьей мама с внучкой. Мать с отцом ненавидят друг друга, что мать ни скажет, он ей: «А ты молчи, тебя не спрашивают».
– Машка тебя любит, и ты ее любишь! Ей напиши обязательно, она мне адрес пришлет, и я тебе сразу дам! – уговаривала Нина, розовая, кругленькая, домашняя.
– Напишу. Что я хороший. Калом бур, зато телом бел.
Нина засмеялась.
– Хочешь я тебе спою из «Жестокого романса»?
– А напоследок я схожу-у-у, – дурашливо затянул Антон.
– Врачебный юмор, – войдя в комнату, заметила Аркадия Васильевна. – Умираю, хочу есть. Обедать будем?...И мама эта... такая уютная, своя. Не то что те... он вдруг подумал странно чужой пошлой фразой «хороша Маша, да не наша».
Эпилог
Приятно улыбаясь, Аллочка быстренько махнула Антону рукой – пересядь, подвинься... И, приговаривая: «Дорогую гостью – на почетное место», пересадила Машу к Бобе.
Скосив глаза, Маша принялась разглядывать Бобу. На нем нарисованы деньги, подумала она. Так же явственно, как президент Франклин на стодолларовой банкноте. И даже немыслимое сочетание – пиджак серый в полосочку и брюки в мелкую зеленоватую клеточку – невозмутимо сообщало: деньги. Именно так, без истерики, со спокойным достоинством – деньги.
Вежливое молчание за столом прорывалось короткими нерешительными смешками, междометиями, незначащими фразочками. И, даже не пытаясь превратиться в общую беседу, тут же повисало вновь.
– Над столом сгустилось напряженное молчание, – интригующим голосом сказочника из детской радиопостановки произнесла Маша.
Она уже немного сомневалась в правильности собственного мелодраматического появления. Но неужели нельзя, ничего не выясняя, протянуть мизинчик – мирись, мирись и больше не дерись, и чтобы все опять ее любили!
Все, кроме Бобы, кротко улыбнулись. Он в детстве, бывало, вдруг надувался и молчал, вспомнила Маша и чуть не сказала вслух, как когда-то Бабушка: «Боба, нечем дышать, ты намолчал полную комнату злобы».
Какое-то Маша чувствовала вокруг себя шевеление – словно все, даже по-честному радостная Нина и незнакомая... как ее зовут... Рита, внутренне потягивались, пытаясь размять затекшие руки, разгладить сморщенные лица. Долгие проводы, короткие встречи, лишние слезы, смутные сожаления, былых возлюбленных на свете нет, в одну реку дважды... и тому подобная невнятица чувств витала в воздухе.
О чем говорить, если нечего говорить, вспомнилось Маше детское присловье. Приятельница, с которой Маша дома, в Америке, перезванивалась ровно в девять каждый вечер, однажды оказалась отключена от связи с Машей на неделю. Маша томилась, скучала по привычному обговариванию мелких жизненных подробностей, и вечерами, ближе к девяти, ощущение у нее было такое, будто она не доделала чего-то необходимого для правильного завершения дня, например не почистила перед сном зубы. Через неделю, когда приятельница наконец позвонила, весь положенный десятиминутный разговор Маша изнывала, запиналась и не знала, о чем говорить. Потому что у каждого общения есть свой привычный ритм.
А о чем говорить людям, если большую, да и самую эмоционально полную часть жизни они прожили, словно сплетясь клубком, а затем распустились и десять лет не слышались, не виделись, не притрагивались друг к другу нежно, мол, как ты, ничего?! О неглавном, но сюжетообразующем, выходит неловко, как на конференции. Или уж совсем глупо. Где же ты работаешь, наша бывшая дочка-принцесса? Какая зарплата у тебя, моя бывшая великая любовь?.. А квартира какая, или ты уже дом купила, моя бывшая девочка-девственница?..
А вы где работаете, мои прежние почти родители? Откуда у тебя столько денег, мой прежний лучший друг? А у тебя какая квартира, мой прежний любимый?..
Ну хорошо, тогда давайте о главном, интимно-душевном. И с места в карьер – счастлива ли? А вы счастливы? Нет, ни за что, невозможно, глупо.
О ежедневном, пустячном. Что у твоего ребенка сегодня по математике? Довольна ли ты своей новой шваброй? Так общего же нет ничего!
Ну и зачем было приезжать? Да еше таким дурацким сюрпризом! «Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя»...
У Маши была одна ужасно неудобная для жизни особенность, присущая, впрочем, не ей одной. Старая советская песня выражала человеческую неспособность наслаждаться настоящим довольно бодро: «А мне всегда чего-то не хватает, зимою лета, осенью весны». Вот и Маша, чтобы, не дай бог, не оказаться вдруг решительно счастливой, всегда непроизвольно ретушировала свои ощущения, в горах мечтала о море, у моря глазу хотелось гор, в огромном Кельнском соборе нежно вспоминала маленькую деревенскую церковку, в самый восторженный момент любви ее вдруг иголкой пронзала тоска, а в особенно острые моменты счастья в голову почему-то приходили мысли и вовсе тоскливые – о смерти, например. Или о безысходности существования. Или о невыносимом одиночестве. Так что все Машины счастья, большие и маленькие, всегда были чуть-чуть окрашены несчастьями, соответственно большими и маленькими. И от своих первых минут в Питере она не ожидала эйфории сбывшейся мечты, не надеялась, что будет скакать восторженным козленком и припевать: «Я дома, ура!» Мудрая Маша заранее знала, что будет испытывать досадливое разочарование и склочное настойчивое желание очутиться где угодно, в Нью-Йорке, в Париже, в Берлине, только не здесь, в родном городе. А вышло все не так. Сейчас ей не хотелось быть нигде. Она даже и не думала ни о чем. Просто было пусто, словно ее долго-долго тошнило... Или как будто она вывернутый наизнанку пододеяльник, который повесили сушиться, и теперь всем видно,
Все честно улыбались, преувеличенно радостно заглядывая в глаза Маше и заодно друг другу. Только Боба и Соня смотрели мимо Маши. Какая у Бобы с Наташей дочка некрасивая, наверное, ее даже дразнят. Бедная... видимо, поэтому у нее такой взрослый взгляд.
Маша огляделась и тщательно, всеми ямочками на щеках и блеском в глазах, по-доброму, улыбнулась Аллочке.
– Ой, неужели это ваш «Наполеон»! Я о нем десять лет мечтала!
– Неужели не пробовала в Америке ничего повкуснее? – Аллочка довольно улыбнулась.
– Американцы дают жирным десертам жуткие имена. Вы бы захотели попробовать тортик «Смерть от шоколада»? – ответила Маша.
Они с Аллочкой все улыбались и улыбались друг другу, словно каждая боялась первой убрать с лица натужную приветливую гримаску.
– Все наши в Америке жалуются на ужасную еду? – светски поинтересовалась Аллочка и окинула сидящих за столом гордым взглядом.
Похоже, в этом доме она одна хорошо воспитана и умеет принимать гостей. Аллочка очень старалась принять Машу хорошо. Вот только одна маленькая мысль поклевывала ее – в порядке ли могила Сергея Ивановича? Она судорожно пыталась вспомнить, когда последний раз была на кладбище. Знала – давно, полгода, а то и больше. Но все же нервно перебирала в голове даты. А вдруг окажется, совсем недавно.
Маша растерянно огляделась, на секунду не удержавшись от обиды: «Я ЖЕ ПРИЕХАЛА! Почему про еду? За что?» Но послушно ответила:
– Когда садишься за стол с американцами, они всегда так подозрительно оглядывают пищу, словно думают, какой именно кусок может их окончательно угробить. И обязательно кто-нибудь скажет: «Ах, ЭТО? ЭТО я не ем. Вы что, не знаете, в каких условиях выращивают ЭТО?»
Нина засмеялась, и все немножко похмыкали вслед за ней. Но, ударившись своим смехом о Бобину мрачность, опять замолчали.
Вдруг вскочила Наташа, неловко попав в полную тишину, пропела:
– Я на минутку, сейчас вернусь.
Когда Наташа, с ярко накрашенными губами и пятнами румян на щеках, вернулась, застольную беседу уверенно вела Рита.
– С этой помадой лучше? – шепотом спросила Наташа, прикоснувшись к Нининой щеке тяжелой сережкой.
Серьги, сапфиры в брильянтовых лепестках, Наташа никогда не надевала и сейчас второпях, нервничая, выкидывала на кровать вперемешку белье, шарфики, платочки, заколки для волос, ночные рубашки, посреди которых и нашлась красная бархатная коробочка с сережками – Бобин подарок на тридцать лет.
– Как вы можете жить в Америке, – строгим тоном произнесла Рита, недовольно морщась, будто у нее накопилось много претензий к Америке и сейчас она их все наконец выскажет. – Ведь вы, кажется, из приличной семьи...
До брака с Гариком Рита не думала, из какой она семьи. Но, выйдя замуж за писателя, поняла, что из хорошей, и все чаще называла маму-массажистку врачом, а скромного папу-бухгалтера «мой отец – известный экономист».
– В Америке совсем нет культуры. До настоящей интеллектуальной прозы, как у Гарика, там не доросли.
Гарик строго посмотрел на Риту.
– В этнически немонолитной стране культура невозможна. Но и в Америке, как в любой стране, найдутся несколько человек, которые понимают... А я, может, вообще пишу для десятка людей в мире!.. Мне много читателей не надо, я не... как этот ваш... – Он повернулся к Антону: – Акунин?
– Акунин, Пелевин, Чехов, Лев Толстой... – услужливо отозвался Антон.
Рита подскакивала на месте, как отличница, которая случайно ляпнула что-то не то и тянет руку, желая немедленно исправиться.
– Америка – это провинциальная страна средних программистов. Американцев не любят в Европе за то, что они...
Маша, виновато за Америку улыбнувшись, попросила:
– Чур, я за Америку не отвечаю! Моя Америка – это русская бабушка, которая сидит у внука на кухне и чистит чайник. К одному моему питерскому приятелю приехала в гости бабушка, ей уже под восемьдесят. Он ночью выходит на кухню и видит – Черт Знает Где – Другая Планета – Америка – Сан-Диего, и – бабушка в ситцевом халате трет чайник. Она специально соду из Питера привезла, мало ли что придется почистить. Он спросонья решил, что Черт Знает Где – Другая Планета – Америка ему приснилась. А на самом деле вышел водички попить в свою коммунальную кухню на Литейном, дом пятьдесят шесть, вход со двора.
В конце рассказа смущенная Ритиными наскоками Маша предательски пискнула и покосилась на Бобу. Боба задумчиво теребил волосы на виске. Маша ждала, вот-вот раздастся сердитый окрик: «Не крути пейс!» Но старшие Любинские молчали. Нина довольно оглядывалась по сторонам. Как приятно, что именно она придумала Машу, – сюрприз, вон как все счастливы!
– Твои друзья в основном русские или американцы? – придумала спросить Зина. Слишком долго она молчала, а ведь и ей бы тоже надо хорошо Машу принять.
– Американцы – это другая химия, – устало, уже почти выключившись, произнесла Маша. – Они гнездятся по-другому. И еще ужасно любят соревноваться. У них вся жизнь – один большой бег в мешках. Любое событие, даже свадьба, устроено так, чтобы каждый мог победить. Или по крайней мере обскакать остальных. Иначе они разобидятся и развоюются.
– Жить в Америке и не общаться с американцами – это ущербно, – завела Рита.
Маша на секунду прикрыла глаза, левый уголок губ жалобно опустился. Если еще кто-нибудь спросит про Америку, она просто разревется!
Антон, интимно наклонившись к ее уху, прошептал:
– Я тебе потом все расскажу, что у меня тут было! И кто!
Маша кивнула – обязательно расскажешь. Собирая на ложечку крошки Аллочкиного «Наполеона» у себя в тарелке, она незаметно оглядела Антона. Ничуть не изменился. Правда, прежде красивые и значительные черты его лица, сохранив красоту, стали менее значительными, менее мужскими. Будто в ряд поставили несколько фотографий – на первой отставил пухлую ножку мальчик с игрушечным ружьем наперевес, на второй юноша, но в том же детском антураже, и на третьей – взрослый уже мужчина, но в той же позе – ножка отставлена, в руке игрушечное ружье.
– А ты быстро выучила язык? У тебя же в школе был французский, – поинтересовалась Нина.
– У меня была книга с картинками. Первый текст начинался так. – С учительской важной интонацией Маша произнесла: – «У меня во рту 32 зуба. И язык».
Боба наконец засмеялся, развернувшись к Маше.
– Американский английский – простой, – вздохнув «ф-фу!..», радостно заверещала Маша. – Всякие глупости вроде скрытого смысла, метафор там разных, американцев только огорчают. Еще они любят использовать эвфемизмы. Например, вместо того чтобы сказать: «У него была клиническая смерть», говорят: «Человек прошел через жизнеутверждающее испытание».
Рите хотелось еще высказываться, общаться. Закончив инспекцию Америки, она перешла к инспекции самой Маши.
– А чем вы занимаетесь?
Поглядев искоса на Бобу, Маша оживилась. Все как прежде – она шутит, Боба смеется.
– Я долго решала, кем быть. Америка все-таки, выбор большой, – можно бомжом, можно клерком с девяти до пяти, – проникновенно глядя на Риту, ответила она. – Думала-думала и решила для начала просто пару лет полежать на диване. Потом я была актрисой. Снималась в мультфильмах.
Рита испуганно вскинулась. Боба опять фыркнул.
– А теперь я врач, – уверенно добавила Маша.
Старшие Любинские, Аллочка, Нина зашумели – как, врач? Молодец какая, кто бы мог подумать, это сколько же надо учиться!.. Даже Гарик зашевелился – надо же, Машка – врач!
Боба с сомнением посмотрел на Машу и прошептал:
– Ты сейчас будешь врать подробно?
– Ну, хочешь, я буду программист? – еле слышно прошептала ему Маша.
– Будь лучше космонавтом, – пробурчал Боба.
Все в Маше забурлило радостным бульканьем.
– Как скажешь, Боба, все для тебя!
Внезапно все заговорили хором, и над столом возник наконец стойкий невнятный гул, который звучит обычно при правильном ходе застолья. Маша тихонечко сидела, кивала одновременно всем.
– У меня вышло три книги...
– Я хожу на шейпинг...
– Сейчас никто не пишет, как Гарик...
– У Венечки большие способности к рисованию...
– Мы ходим в Мариинку каждый месяц и еще на все московские гастроли... А как у тебя с культурной жизнью?..
– Женечка хорошо поет...
– Мы в прошлом году катались на горных лыжах в Тироле, но в Италии мне больше понравилось... А ты где катаешься?..
– Последний гонорар Гарик получил очень большой...
– Я два раза в неделю играю в теннис...
– Я не люблю Армани, он слишком вычурный... Балансиага лучше... а ты что предпочитаешь?.. Донну Коран?..Старший Любинский обошел стол, наклонился над Машей и, неловко приобняв ее за шею, шепотом выкрикнул:
– Юрка как?!
Слегка придушенная, Маша попыталась вылезти из его объятий:
– Хорошо.
– Ты скажи Юрке, я на его письмо не ответил... – шептал сзади Любинский. – Сначала обида, сама знаешь, потом зарплату не платили, я с работы ушел. Ну что писать – жаловаться на нищету? Я же знаю Юрку – он бы начал из Америки «сникерсы» слать. Дед-то, выходит, прав был – надо было мне научную карьеру выбирать. Доктор наук – он и в Африке доктор наук. – Он махнул рукой. – Теперь у нас Боба командир. Новый русский... видишь? – Он обвел рукой окружающие их мебельные красоты. – Только бы Гарик... – не договорил, отошел.