Питерская принцесса
Шрифт:
Берта Семеновна умела вплести окружающих в одну большую сеть, где каждый делал что-то нужное остальным. Один вез другому лекарство, этот другой сидел с ребенком третьего, а третий в это время перепечатывал текст для первого. Руководила Бабушка не обидно. Построившись вокруг нее, все дружно держались за одну веревочку, словно она переводила через дорогу детсадовскую группу. В ее распухшей записной книжке теснились телефоны: родители нынешних и бывших учеников, давно выросшие ученики, сами уже ставшие родителями, нынешние и бывшие аспиранты... Театральные билеты приносили домой, из комиссионного звонили, когда что-то интересное появлялось, сама она никуда не ходила, не напрягалась. В доме зимой яркими пятнами краснели гранаты, желтела хурма, аспиранты из Узбекистана привозили ящиками, а с Дальнего Востока аспиранты доставляли баночки с крабовым мясом и икрой.
И сама она делала все, что было в ее силах. Однажды с Володей Любинским два часа на морозе простояла, дожидаясь поезда, в котором приезжала его больная тетка, чтобы сразу везти женщину в больницу. У Алеши Васильева перед защитой заболела мать, было плохо с деньгами, так Берта Семеновна лекарства доставала. Один из бывших ее учеников сделал Алеше бесплатно чертежи, другая напечатала диссертацию. Алеша защитился, мать умерла, Берта Семеновна помогала хоронить, блины пекла
Дед мог крикнуть, хлопнуть дверью, Бабушка – нет, никогда. Лишь однажды Маша заметила, как она плакала. Подбежала, хотела приласкаться, Бабушка ее отодвинула:
– Нельзя показывать свои чувства другим. А если ты случайно стала свидетелем чувств других, – отойди, сделай вид, что не заметила. Этим и отличается воспитанный человек.
Маше казалось, что Бабушка и Дед больше уважали друг друга, чем любили. За всю жизнь она ни разу не заметила между ними ни малейшего проявления чувств.
– Папа, наверное, у Бабушки и Деда в юности были несчастные любови. Ну, то есть у нее своя, а у него своя, – как-то предположила Маша.
Но Юрий Сергеевич ответил:
– Нет, поженились они очень молодыми. Вряд ли успели несчастливо кого-то полюбить. Уж такие они сдержанные люди, их поколение вообще более закрытое...
Вот баба Сима, Анина мать, та все свое выражала от души. Был у нее одно время какой-то некрупный кривоногий мужичонка в кепке по имени Леня. Леня игриво хлопал Симу по попе, а Сима гордилась.
– Видала, какое у его ко мне чуйство! – хвасталась она Маше.
Милый Леня, я влюблена.
Милый Ленечка, в тебя.
Я давно влюбился, Маша,
Тебе сказать стыдился, Маша... —
пела своему Лене баба Сима, другая представительница «закрытого» поколения.
На взгляд будущей невестки Ани, Сергей Иванович был неприятный старик, ужасный тиран и сумасброд, а Берта Семеновна – неприятная старуха, которая в точности как испуганная челядь из стихотворения про «королевский бутерброд» бросалась исполнять его малейшие прихоти. О желаниях своих Сергей Иванович сообщал движением глаз, нахмуренными бровями, а если его не понимали, ну, тогда уже сразу криком. И подобно Королю из стихотворения, получив желаемое, немедленно требовал признания своей мягкой доброжелательности – становился похож на обиженного ребенка и порой всем своим видом показывал, а порой и восклицал: «Неужели так трудно исполнить мое такое простое, законное желание!» Берта Семеновна даже и не думала не исполнять. Просто иногда сразу не успевала.
– Юрка, в вашем доме просто какой-то домострой! – задумчиво протянула Аня, в то время еще не Машина мама, а просто знакомая девушка профессорского сына Юры.
– Да, папа, конечно, человек в обращении сложный, – мирно согласился профессорский сын, еще не Машин папа, и отправился знакомиться с Аниной матерью Симой.
Сима как раз к вечеру вернулась, сдав смену в буфете на Витебском вокзале, и смогла как следует принять Анькиного ухажера. Дочь-то, Анька, хоть и красавица, но такого кавалера, из приличных, заимела впервые. И Симе надо было не ударить в грязь лицом. Сима не ударила. И водочку выставила, и с закуской постаралась. Понимала толк в гостеприимстве. Так что посидели они как люди, выпили пару рюмок, а затем Сима будущему зятю спела. Она много частушек знала, но эти ей показались к месту:Самолет летит,
А все кругом, кругом.
А мне понравился
С золотым зубом.
С золотым зубом
Мне не парочка —
А он кулацкий сын,
Я партизаночка.
Зря Анька делала ей, Симе, большие глаза. Будущий зять, профессорский-то сынок, Симу похвалил. И тогда Сима ему еще спела:
И пить будем,
И гулять будем,
А смерть придет,
Помирать будем!
Сима хлопнула еще рюмашку и совсем расслабилась.
А смерть пришла,
Меня дома не нашла,
А застала в кабаке
С поллитровочкой в руке.
Юра Раевский вежливо улыбался будущей теще. Его родители, Сергей Иванович и Берта Семеновна, до рождения сына были между собой на «вы».
– Ты что же, действительно женишься на дочери буфетчика? – холодно поинтересовалась Берта Семеновна.
Мальчики, Алеша и Володя, свои, но все же чужие, показывали невест, советовались, а родной сын проявляет такую самостоятельность! Уму непостижимо!
– Не буфетчика, мамочка, а буфетчицы, – простодушно поправил Юра.
Берта Семеновна, энергично махнув рукой, коротко отрезала:
– Один черт!
– Какая разница, чья она дочь? Аня – студентка института культуры...
– О да! У нее впереди чудная карьера. Два притопа, три прихлопа... Что ж, во всяком случае, твоя жизнь не будет скучна. Жена всегда сможет развлечь тебя, устроив бег в мешках, а теща...
– Мама! – предостерегающе повысил голос Юра и... женился.
Аня была так невозможно красива, что любые возражения родителей казались незначительной волнишкой вслед сбившей его с ног волне...Когда Юра все-таки женился на дочери буфетчицы, Берта Семеновна с Сергеем Ивановичем в глубине души посчитали сына немного неудачником, хотя друг другу никогда в этом не признались.
Поспешно, как только позволили положение члена-корреспондента Академии наук, имевшиеся в семье приличные по тем временам деньги и энергия Берты Семеновны, была расселена соседняя, на той же площадке, небольшая трехкомнатная коммуналка, имевшая общую стенку с их бывшей квартирой. В старой квартире остался сын, и, когда друзья, Володя с Алешей, пришли в эту привычную квартиру уже как домой единственно к Юре, за долгое уже время их дружбы у обоих промелькнула неприязненная мысль – как все же хорошо быть сыном членкора! Удивительно, нереально для аспиранта, молодого ученого, да кого угодно, иметь такую квартиру – отдельную, когда все жили в коммуналках, двухкомнатную, когда Алеша Васильев жил в комнате четвертым, с родителями и братом, свою, тогда как Володя Любинский построит свой трехкомнатный кооператив только через десять лет. Любинский и Васильев неприязненной мысли застыдились еще быстрее, чем подумали. Они
Берта Семеновна с Сергеем Ивановичем обсуждали, не сломать ли общую стенку и не сделать ли одну, общую квартиру, с двумя входами, оставив по паре кухонь, туалетов и ванн. Решили погодить. Посмотреть, какова окажется невестка. От невестки, дочери буфетчицы, такой яркой, что самый раз в оперетту, а не в приличную семью, вместе с хозяевами со Зверинской отступили и громоздкие старые вещи – буфет, полукруглые старинные кресла, шкафы и шкафчики.
Бывшая коммуналка, где сделали честный советский ремонтик, моментально приобрела странный вид. На фоне наивных белых картонных дверей грузно встали огромный, величиной почти с комнату, резной буфет с птицами, большой круглый стол, диван со спинкой чуть ли не до потолка. Везде, где имелось несколько свободных метров пола, квартиру перегородили старыми шкафами и книжными полками. Новые стены из шкафов образовали укромные уголки. Затем все уголки, каждый квадратный сантиметр завесили картинками. Среди картинок бестолково мешались чьи-то старые акварели, бесконечные подарки – советские сувенирные поделки, произведенные во всех пятнадцати республиках Советского Союза, и собственные поделки учеников. Висели фотографии тридцатых, сороковых, пятидесятых – специальные трогательные лица. Мельком кидая на старые фотографии небрежный взгляд, гости почему-то на секунду замирали... Какие лица! Как же красиво прожита жизнь...
Берте Семеновне в ее новой квартире по утрам все так же слышны были крики павлинов, а иногда и как трубил слон. В их старую квартиру въехала простая легкая мебель, и только белая изразцовая печка с потемневшей бронзовой решеткой осталась теперь там от детства Юры Раевского. Раньше у окна стоял невысокий шкафчик с барельефом – головой Пушкина на дверце. Пушкин был с такими вывернутыми губами и такой курчавый, что было неясно, чья это голова – Пушкина или дяди Тома. Пушкин переехал в соседнюю квартиру, а на его месте теперь стоял магнитофон с бобинами размером с его курчавую голову. Под шипение магнитофонных лент, перемежающееся живым треньканьем забредших в гости гитар, закружилась-понеслась новая жизнь.
Юра и Аня Раевские стали популярной парой. Аня была не только необыкновенно, талантливо красива, но и неглупа. А главное – умела создать вокруг себя атмосферу, в которой мужчинам непременно хотелось казаться блестящими и отмеченными ее одобрением. Юра Раевский был необыкновенно талантлив в дружбе. Отдельная, без родителей, дедушек, бабушек и теток, квартира на Зверинской немало способствовала светской жизни семьи Раевских. Каждую субботу у них собирались друзья, друзья приводили приятелей, чужие приятели становились друзьями хозяев, да и в будни ручеек дружеского общения не иссякал. Никогда.
Дружил Юрий Сергеевич с людьми одаренными, поэтами и художниками. Получалось, что с теми, кто сделал отличный от него выбор. Многие, как Юрий Сергеевич, владели обязательными дипломами технических вузов, но выбрали иные, неопределенные, судьбы. А он, везунчик, умудрился сочетать в своей жизни успешную научную деятельность с творчеством в виде воскресного хобби и субботней дружбой с богемой.
Юрий Сергеевич на свое место в искусстве не претендовал, говорил про себя: «Балуюсь живописью, балуюсь стишками». Он и правда баловался. Писал свои акварели и сочинял стихи легко, не натужно, хотя получалось неплохо. Но и не обидно для друзей, посвятивших этому жизнь.
Сам Раевский искренне восхищался их «настоящей» живописью и «настоящими» стихами. Технари, бывающие в доме, все были талантливы, все делали «еще что-то». Алеша Васильев сочинял смешные непритязательные стихи и замечательно читал Мандельштама, а Аллочка с трехлетней Наташей коротали вечера вдвоем. Володя Любинский трудился над стихами в прозе, очень даже «притязательными», заумными – их вежливо не понимали. Сыну Любинского Бобе исполнилось четыре года, Зина была немодно беременна вторым ребенком. («Мы с Зиной как правоверные евреи. Один половой акт – одна беременность!» – шутил Володя.)
А потом родилась Маша.
Родила Аня на пару недель раньше, чем ожидалось, в суете, полностью соответствующей разгульному духу их тогдашней жизни. Во-первых, сам Юрий Сергеевич в это время, взявшись за руки с другими физиками и химиками, раскачивался у костра под песни Окуджавы на школе физиков под Москвой. Аня, почувствовав, что Маша толкается как-то необычно настойчиво, задумалась, продолжать ли веселиться с гостями или отправиться рожать Машу. У младших Раевских в то время жил восемнадцатилетний мальчик Костя Смирнов. Костя был сыном одного из аспирантов Сергея Ивановича, приехал из Воронежа, поступил в Академию художеств, ждал общежития. У Берты Семеновны имелась собственная табель о рангах. Косте, по каким-то ее расчетам, полагалась большая мера ее заботы и участия, но и не такая значительная, чтобы взять его к себе. И Берта Семеновна временно поселила парня в квартире сына.
– Идите-идите! Нам рожать пора! – Костя натягивал на Аню с Машей пальто и строгим голосом выпроваживал гостей. – Все в сад!
Костя и Володя Любинский повели Аню на соседнюю улицу. В роддом.– Вот ваш ребенок. – Медсестра Надя развернула ситцевый сверток в застиранный зеленый цветочек.
На рыжей клеенчатой бирке, свисающей с ручки ребенка, расплывались синие чернила. «Девочка, 3900 г, 49 см».
– Ручки две, ножки две, – без тени улыбки перечисляла медсестра, – сдаю по описи...
– А почему она такая?.. – разочарованно спросила тоненькая девушка в больничном халате.
Даже этот стоящий колом синий балахон не унизил ее красоту. Красота рвалась в разные стороны из уродливого синего халата: нахально полыхал румянец вместо обычной послеродовой бледности, по бесполезным местным целям стреляли глаза, сверху из халата на медсестру нацелилась грудь, смуглая, пышная, с тонкой голубой жилкой... Уж грудей-то разных медсестра перевидала за десять лет работы в роддоме Эрисмана столько... Но сейчас, при виде этой, ей подумалось, что для кормления чахлого ребенка такая красота не предназначена, а предназначена только для любви. Снизу на медсестру наступали ноги. Не просто ноги как непременная принадлежность всех рожениц, а Ноги... тонкие щиколотки, круглые коленки, пухлая розовая красота под распахнувшимся подолом казенного халата...– Ребенок как ребенок, не красавица, так что ж!
Сестра Надя нарочито равнодушно пожала плечами, предвосхищая вопросы и ясно показывая, что не потерпит никаких неуставных отношений с этой неположенно румяной красавицей. Скажите, пожалуйста, какая! Ей и роды нипочем! Нет, не будет эта красотуля хорошей матерью, вот как пить дать, не будет! Няня тетя Шура сказала Ане:
– Чтой-то девчонка твоя на тебя непохожая!
Аня жалобно на нее посмотрела, тогда тетя Шура решила ее подбодрить:
– Ну не красавица она, так что теперь! Не всем же красавицами жить!
«Я так мечтала о мальчике! Думала, будет богатырь с золотыми кудрями, – пожаловалась Аня в записке домой, – а у меня девочка. Няня тетя Шура сказала, некрасивая, на меня не похожа».