Питирим
Шрифт:
В "страстную пятницу", после выноса плащаницы, когда монахиня Надежда (Елизавета) пришла к себе в келью, она увидела там отца Варсонофия и "матушку" Ненилу, а с ними - двух черничек, которые копались в ее ларце, что-то разыскивая.
– Вы чего, матушка?
– испуганно спросила Елизавета.
– Подожди! Стой там!
– Игуменья вытолкнула Елизавету за дверь. Трудно было понять, в чем дело. Но скоро все выяснилось. Выйдя из кельи, Ненила показала какие-то книги и письма.
– Так-то ты православничаешь?
– с ядовитой усмешкой покачала она головой.
Варсонофий заиграл глазами, стоя позади игуменьи.
– Раскольничьи книги держишь? Письма от разбойников получаешь? Ну,
Елизавета хотела броситься к Нениле, вырвать у ней письма, но Варсонофий обхватил ее, прошептав:
– Ту-ту, голубушка! Не скачи! Ту-ту!
Наутро пришло распоряжение из кремля отвезти Елизавету в Духовный приказ. Одна черничка передала ей, что в монастырской кладовке, взаперти, сидит и раскольщик Демид Андреев и что приезжала к Варсонофию нарядная купецкая жонка и просила за раскольщика Андреева, и приводили этого раскольщика в келью к игуменье, и там допрашивали его при той купецкой жонке, а у той записка была к Варсонофию от епископа. А о чем говорили они - неизвестно, ибо никого близко к келье не допускали. Старицу Анфису ночью увели гвардейцы в кремль, в Духовный приказ. За ней, за Елизаветой, пришлют возок от епископа этой ночью. Все рассказала черничка, как по картам. Молоденькая краснощекая девушка плакала, обнимая Елизавету, а та ее утешала, говорила, что теперь ей будет лучше. В кремле она все расскажет епископу, раскроет ему всю правду, всю хитрость и вероломство Ненилы и Варсонофия. Книга и письма - подброшенные. Епископ ее выслушает. Он защитит ее от клеветы и от насилия... Лицо Елизаветы было спокойно. Она была уверена, что снова услышит мудрые рассуждения епископа, полезные наставления...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Через два дня после заключения Елизаветы (Надежды) в земляную тюрьму Духовного приказа, дьяк Иван доносил епископу:
"Прислан в Духовный приказ незаписной села Пафнутьева раскольщик Демид Андреев да Девичья монастыря от духовника иеромонаха Варсонофия раскольщица старица Анфиса, да того же монастыря новообратившаяся от расколу старица ж Надежда в том, что оный келарь уведомился: будто ему, Демиду, старица Надежда давала пять рублев, чтобы ее из той обители увезти, а куда - того он, Андреев, не знает. Варсонофий написал: что приходила-де к нему, Андрееву, раскольница старица Анфиса и сказывала, что хощет-де Иван Воин, беглый разбойник, монастырь зажечь, а его, Варсонофия, убить до смерти".
Питирим начертал:
"...Означенным старицам Анфисе и Надежде за показанные их вины учинить жестокое наказание: бить шелепами нещадно и оную обращающуяся от раскола старицу Анфису по повинному ее доношению свидетельствовать во святей церкви иеромонаху Александру обыкновенною присягой и святых тайн... и потом, оковав их в ножные крепкие кандалы, для неисходного содержания отослать в Спасский Девичий монастырь, что на Кезе, с указом немедленно. Демида Андреева отдать в работу на железный завод Филиппу Рыхлому через губернатора".
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Демида сдали Рыхлому под расписку. Филька встретил его с веселой улыбкой, указав перстом на Степаниду:
– Благодари ее... Она спасла тебя...
Демид уныло посмотрел на них обоих, но ничего не сказал. А хотелось ему поведать о том, как его пытали, как заставляли говорить не то, что он должен был сказать... А больше всего хотелось ему узнать, что написал дьяк о нем в расспросе под Духовным приказом... Его совесть была спокойна. Он ни одним словом не выдал своих и Елизаветиных тайн.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Купец Овчинников, зная об участи дочери своей, палец о палец не ударил для ее спасения. В тот день, когда ее наказывали шелепами, обнаженную, связанную в подземелье Духовного приказа, он служил торжественный молебен в новой лавке, открытой им в Старом Рыбном ряду на Нижнем базаре. Братья Елизаветы нарядились в этот день по-праздничному, принимали гостей. В доме Овчинникова вселился дух спокойной сытости, удачливых вожделений, - главное, о чем говорилось в этот день: какова будет навигация в сем году, как долго простоит полая вода, а сыновья Овчинникова обсуждали будущую свою поездку на низы, в Астрахань, за "красною рыбою". Лихорадка будто большая свирепствует там и чума, но "бог милостив". Дело прежде всего. Как пошатнулся, так и свихнулся. Было б счастье, а дни впереди. А что Елизавета?! "Сама себя раба бьет, коли неладно живет". Епископ в разговоре с Овчинниковым заявил, что он "зело удивлен - откуда такое коварство против отца могло зародиться в юной отроковице?" И обещал он отпустить ее на волю, продержав "некоторые месяцы", "чтобы отца почитала". Семья Овчинниковых теперь не в обиде была на епископа.
– Не в семью пошла!
– говорил про дочь сам Овчинников.
– Мыслию изрядно возвышается и мучается поисками того, чего на земле нет. Благоразумие нужно людям при обстоятельствах настоящих, а не в виду будущих. Будущее исходит из благ настоящего...
И на этом "настоящем" были построены теперь все заботы, тревоги и желания семьи Овчинниковых... И могла ли внести что-либо новое и дать какую-нибудь пользу Овчинникову "предавшая некогда его беспутная дочь"?
Вообще-то женщину за человека мало кто считал. По законам приличия было унизительным даже вести с женщиною разговоры. Женщина слыла нечистым существом. Женщине не дозволялось резать животное. Печь просфоры могли только старухи. В известные дни не садились с нею вместе есть.
А девица, потерявшая честь, хотя бы и с самим епископом, куда она? Старик Овчинников отплевывался при одном воспоминании о Елизавете. Кто теперь возьмет замуж такую? Девица по закону должна была "проводить день и ночь в молитве, умываясь слезами". Самые благочестивые родители били своих дочерей нещадно, чтобы они не утратили своего девства. Бил и Овчинников, а что получилось? Вместо благонравия - блудодеяние и отца предательство.
– Не надо нам ее! Не надо!
– упрямо твердил старик Овчинников, узнав, что епископ хочет в будущем выпустить из каземата Елизавету.
Никто старику не возражал. Все в семье были согласны с ним.
XIV
Пришла пасха.
Помост разобрали. Очистили площадь от мусора. Грязь и лужи завалили жердями, засыпали песком. Обыватели противу своих дворов подбирали сор, помет, всякую мертвечину и свозили за город в поля и ямы; поправили канавы между домами и улицей, обложили их дерном и камнем, посыпали песком входы у ворот. Даже из Ковалихи повытаскали палую скотину и дохлых собак, чтобы "вредный воздух не происходил". На Благовещенской площади сравняли бугры и ямы - стала она много ровнее и красивее, особенно под песком. Колокола веселым перезвоном дополняли картину праздничного настроения.
Филька со Степанидой ходили на Нижний базар смотреть скоморохов.
Под горою на площади раскинулись пестрые, в ярко-желтых кругах, шатры смехотворцев. В одном сидели они сами, в другом, тоненько взвизгивая, звенел цепью медведь, возбуждая чрезвычайное любопытство у толпы зрителей, в третьем шумели музыканты.
Филька протолкался на лучшие места.
Началось представление. Один скоморох на другом верхом вылетел из шатра, размахивая шапкой и хрюкая по-свинячьи. Толпа ревела от избытка чувств. Притихли все вдруг, когда из соседнего шалаша выглянул медведь и сладко зевнул, раскрыв влажную клыкастую пасть. Скоморох низко поклонился зверю.