Питирим
Шрифт:
– Блажени плачущие, яко тии утешатся, - обтирая на лице пот, сказал Питирим, вскинув неожиданно из-за спины шелепы*. Софрон грохнулся наземь, запутавшись в цепях, и закрыл лицо руками.
_______________
*аШаеалаеапаыа - многохвостовая плеть, иногда с железными
наконечниками, обычно употреблявшаяся в монастырских тюрьмах.
По-звериному задвигались белки епископа. Спина его изогнулась, как у готового к прыжку хищника.
Софрон не издал ни единого стона. Чернецы отвернулись: они не должны ничего видеть, они не должны знать, что это их епископ, святой отец. Они обязаны только светить, боком выпячивая руки со свечами. Они знают порядок. Не первый раз. И шелепы они носят за преосвященным в глубоких карманах рясы, всегда наготове, не ведая, кому и когда последует битие.
– Аллилуия!..
– провозглашает епископ.
– Аллилуия, аллилуия, аллилуия, слава тебе боже!
– тянут, отвернувшись от епископа, смиренные чернецы.
Питирим снял с себя крест и отдал одному из приставов. Развязал на подризнике шитые серебром поручни. Торопливо засучил рукава, и удары шелепами один за другим с новой силой посыпались на окровавленного Софрона.
Через некоторое время Питирим остановился и, тяжело переводя дух, спросил:
– В похвальных словах к смертному убийству рудоискателя на реке Усте, Антона Калмовского, винишься?
Софрон, закусив губы, молча смотрел исподлобья на своего мучителя.
– Разбойников Климова и Евстифеева с мерзопакостною жонкою Анною до колодничьего железа знал, а может, не знал?
Софрон молчал.
– Говори правду, попав в Духовный приказ. Не покаешься - на плоте повешу и вниз по Волге пущу.
– Не ведаю и слыхом не слыхивал я о разбойниках Климове, Евстифееве и о жонке их Анне ни теперь, ни допрежь, а за правду и свою честь готов погибнуть во всякое время, - смело говорил Софрон, хотя голос и изменял ему, душила боль, падали силы.
– Аминь!
– закончил вдруг епископ. И запел громко и хрипло:
– Тебе, бога, хвалим, тебе, господа, исповедуем...
Чернецы подхватили молитву и медленно, с пением двинулись к выходу из каземата. Пели громко, задрав бороденки, стараясь перекричать один другого. Опять с пронзительным визгом захлопнулась чугунная дверь, и снова загремели железные засовы и ключи. Медленно уплывало вдаль унылое пение монахов.
Софрон потерял сознанье.
XIII
По доносу обер-фискала Алексея Нестерова, родного брата нижегородского обер-ландрихтера, был обвинен в воровстве сибирский губернатор Гагарин: мало доходов, оказывается, давал казне и многие деньги утаил от сената. Донос Нестерова подтвердился. Гагарин раскаялся и, так как он был старинный друг Петра, подал он прошение царю отпустить его, бывшего губернатора, в монастырь молиться "о здоровье его величества" и о своих грехах перед ним. Петр выслушал Гагарина и написал на его прошении: "Повесить". Вот что наделал родной братец нижегородского обер-ландрихтера!
Питирим по этому случаю предостерег и Ржевского. Дело серьезное. Деньги теперь на первом месте. Ведь затем и на губернии разделил царь Россию, чтобы больше из нее денег выколачивать, затем и финансовую камер-коллегию придумал в Питере, а с нею и ревизион-коллегию при сенате, чтобы все копеечки подобрать по областям и губерниям.
Юрий Алексеевич, правда, не принадлежал к числу тех губернаторов, о которых царь писал, что они "зело раку последуют", и не грозил ему царь, как другим, что будет с ним "не словом, а руками поступать". Нижегородские ландраты вовремя гнали мзду в Питербурх по сборам: поземельному, хомутейному, шапочному, сапожному, извозчичьему, пчельному, банному, с постоялых дворов, с найма домов, с наемных углов, ледокольному, водопойному, огуречному, по трубному от печей, по привальному на Волге и отвальному и по многим другим, коих не перечислишь. Высылали все, что полагалось по окладу, без задержки и за это в срок получали свое годовое стодвадцатирублевое жалование, а в иных губерниях с губернаторов и ландратов жалованье в наказанье взыскивалось обратно. Губернских комиссаров - передатчиков губернаторов в сношениях с сенатом, - людей, правда, совсем неповинных в денежных недоборах, повсеместно били на правеже дважды в неделю, а в Нижнем этого не случалось.
Ржевский с епископом и камериром (надзирателем сборов) Фроловым, как и многие "прибыльщики"*, придумывали, как бы преподнести государю на войско, на походы, на оборудование городов и заводов еще сверх обычного оклада, взыскав безгрешно монету с народа, а главное - "без тяготы народной", словом, чтобы всем было хорошо: и царю, и его преданным холопьям, и взыскуемому губернаторским вниманием посадскому и деревенскому люду. Царь объявил сенату: "денег, как возможно, собирать, понеже деньги суть артериею войны".
_______________
*аПараиабаыалаьащаиак, илиа ваыамаыашалаеананаиак, - лицо,
занятое взысканием предметов нового обложения в целях увеличения
доходов казны.
Как тут быть? Вот над этим голову и поломаешь. С дворян много не соберешь, хотя доходы их самих и велики. С дворцовых земель - и вовсе. А ведь дворцовой-то пашни больше крестьянской по всем волостям втрое, а в Лыскове и Мурашкине - и вовсе в четыре раза. Кабацкая контора поддерживает, но с каждым годом падает и этот доход. Развелось видимо-невидимо воровски укрывающихся шинкарей. Стали было взыскивать за рождение и крещение - родители начали младенцев утаивать. Из Питербурха пришел запрет. Разрешили только на мордву наложить "брачный налог". (Никто, пожалуй, на всем свете так не ненавидел мордву, как Питирим, которому с большим трудом, и то с "истязанием", удавалось обращать некоторых мордвинов в православие). Эту подать наложили и на черемисов, чувашей и татар.
Вообще, Питирим и Ржевский не щадили "замерзелых, - как говорил епископ, - язычников". Это было всем известно, однако и тут нельзя хватать через край, - да и доходы эти давно уже в росписи и государю известны.
Но что-то все-таки надо было сделать. Что-то надо было придумать. Над этим и ломали теперь голову Питирим, Ржевский и Фролов.
Царь хотя и не здесь, далеко на войне, однако везде и всегда имеет свои "глаза и уши". Эти невидимые глаза зорки и проницательны и не щадят даже лиц царской семьи, - не от них ли сгиб и сам царевич Алексей? И не приведи, господи, коли заметит царь неисполнительность! Как ни жаться, а придется признаться. Вон в семнадцатом даже из-за границы царь прислал сенаторам выговор: "Понеже иного дела не имеете, точию одно правление, которое ежели неосмотрительно будете делать, то пред богом, а потом и здешнего суда не избежите..." и вызывал даже за границу из дальних глухих углов губернаторов к докладу, "что по данным указам сделано и чего не доделано и зачем".
Как тут было не задуматься и нижегородским начальникам? А тем более... под боком Степка Нестеров, брат петербургского обер-фискала. Фискальным делом его брат Алексей, как моровой язвой, сумел отравить все губернии - везде шпионы, и неизвестно еще как следует, что именно привело в Нижний из северной столицы и этого Нестерова, Степку, царицыной кормилицы мужа. Питирим поставил всех своих "духовных фискал" и инквизиторов на ноги, чтобы они тайно и неотступно следили за ним. Да что в этом толку! Попробуй, спихни его. Питирим и Ржевский еще плотнее сблизились. Стали неразлучными друзьями.
А что Нестеров следил и за окладным делом в губернии, это очень хорошо теперь известно вице-губернатору и епископу. На днях обер-ландрихтер посетил Юрия Алексеевича и заявил ему, что-де и вице-губернатор и Духовный приказ сбирали с монастырских крестьян оброк в прошлом году неправедно: надлежало сбирать одному Монастырскому приказу, ибо вотчины сии числятся за ним, а не за гражданским ведомством, и что, разоряя крестьян и обращая их в бегство, тем способствует вице-губернатор нищете, воровству и понижает доходность Монастырского приказа. А епископу Нестеров прислал промеморию о том, что он, епископ, знал о сбирании оброка вице-губернатором и позволил себе вторично эту же дань собрать с монастырских крестьян. Ржевский с Иваном Михайловичем, своим помощником, переполошились, вознегодовали на Нестерова за эту промеморию.