Питирим
Шрифт:
Архиерейский дом, словно приклеенный к зеленому шелку, стоял на луговине у края оврага, беленький, каменный, двухъярусный. В этом прямоугольном доме с золоченым куполом на одном конце помещался храм, а в подземелье под домом - тюрьма Духовного приказа, где томятся именно те узники, о которых и поведет свою речь с епископом обер-ландрихтер.
"Ах, Степанида, какая гидра сотворила тебя?! Что хочешь, то и делаешь со мной. В самую душу залезла, окаянная!" - грустно раздумывал Нестеров, входя в архиерейское жилище.
– "Простая баба, а капризная, словно заморская королева".
Недоброжелательным взглядом осматривал он жилище Питирима. Поправил шляпу, парик, одернул одежду, мимолетно еще и еще раз полюбовался на серебряную оторочку камзола и зашагал торопливо к архиерейскому дому.
"А что такое епископ?! Его власть тоже не бесконечна, - храбрился Нестеров.
– Не о них ли писано у Феофана Прокоповича в законе, который готовится в Питере, называемый "Духовным регламентом": "Епископ не должен быть дерзок и скор, но долготерпелив и рассудителен во употреблении власти своей связательной"? Эти слова одобрил сам царь. Если придется, можно будет и намекнуть епископу на них".
В таком настроении сановный муж, медленно, с достоинством, поднялся по лестнице, устланной самотканной дорожкой, в приемную келью епископа. Здесь было очень тепло, пахло благовонными курениями.
Дьяк Иван, как ошалелый, вскочил с своего места и низко, в пояс, поклонился Нестерову. Тот ответил легким пренебрежительным кивком на это приветствие, а сам подумал: "Архиерейская крыса! Знаем мы вашу смиренность!"
– Зачем пожаловать изволили?
– спросил дьяк, изогнувшись.
– Доложи!
– грубовато кивнул на дверь архиерейской половины Нестеров. Неторопливо поставил трость в угол. Кривые ноги его в чулках были смешны. Зад, слишком выпяченный, был, кажется, в тягость самому его обладателю.
Дьяк вздохнул. Нерешительно отворил дверь и скрылся в покоях епископа.
Не любил Нестеров лиц духовного звания; кроме Феофана Прокоповича, с которым часто беседовал во дворце у царя, он не признавал их за людей и весьма одобрял Петра за то, что он называл монахов "тунеядцами".
В этот миг язвительных размышлений о попах и монахах дверь скрипнула, и в приемную келью вошел Питирим.
Нестеров благоговейно склонил голову. Епископ, громко и медленно произнося молитву, широким крестом благословил его. Нестеров же, слушая причитания Питиримовы, думал: "Поганой рукой, диавол, осмеливается благословлять меня. Ах, бес!" Но, выпрямившись, подобострастно улыбнулся:
– Каково, ваше преосвященство, изволите здравствовать? (Дипломатическое двуличие, заведенное в Питере, пригодилось и в Нижнем.)
– Вседержитель милостив... Терпит наши прегрешения, - ответствовал Питирим, лаская своими жгучими черными глазами Нестерова. Тот смутился. Подумал: "Глаз самый опасный, а рожа красивая, бабы должны любить... Вот диавол!" И почтительно вздохнул:
– Все от бога.
– Затем закашлялся, не зная, что ему говорить, как приступить к беседе о самом важном, ради чего, в сущности, и пожаловал он сюда, к этой кремлевской летучей мыши.
Питирим стоял в ожидании. Дьяк Иван вытянулся у окна, пожирая глазами начальство.
– Ну, жалуй ко мне в келью, там побеседуем, раб божий Стефан.
Слово "раб" было сказано с каким-то насмешливым ударением, и Нестеров насторожился, подумав про себя: "Хорошо, что божий, а не твой". Они вошли в соседнюю, рабочую, келью Питирима.
– Садись, - властно указал Питирим на скамью, расшитую под небо со звездами: по голубому золотая россыпь.
– Пришел я к вам, ваше преосвященство, простите, с челобитной.
Питирим метнул удивленный взгляд на него. Зрачки его, показалось Нестерову, вспыхнули недоброжелательством. "Эге! Плохо!" - подумал "раб Стефан", почесав от волнения ногтями жирные колени.
– Да, с челобитной, - повторил он тише.
– Говори, - круто повернувшись к окну, ледяным тоном произнес Питирим.
– Не о себе пекусь, - сказал громко Нестеров, - не о каких-либо интересах утробе, а о страждущих... Милость твоя благословенна будет отныне и до века.
– Говори, - повысил строго голос Питирим.
– Согласно воле божьей, я состою в Нижнем Нове-Граде обер-ландрихтером.
– По царской воле, - перебил, усмехнувшись, Питирим.
Тот и рот разинул: "Вот так-так!"
– По царской воле его величества, - спохватившись, повторил он за Питиримом торжественно, нараспев.
Епископ смотрел на него зло смеющимися глазами. Стало неловко и обидно. Разве он, дворянин, меньше попа уважает царскую волю? Самолюбие его было больно задето. Он солидно кашлянул, заложил правую руку за борт камзола и напыщенным тоном сказал:
– Вспомните, ваше преосвященство, манифест его величества. Какая там премудрая мысль и какое великое милосердие к раскольникам...
Питирим сел в кресло откинувшись.
– Знаю, - перебил он.
– Так чего же тебе надо? Говори прямо: ходатайствовать за раскольников пожаловал? За какого-нибудь изменника?
– Я обер-ландрихтер. Изменников я казню. Но также я могу, во исполнение закона, свое требование заявить и вашему преосвященству. Скажите мне, - почто и кои колодники томятся замурованными в монастырском подземелье? И нет ли из оных подлежащих суду гражданскому, а не духовному?
– Не повинуюсь тебе. Воля государя - дела раскольников передать духовному суду...
– Не все у вас раскольники, есть люди и посадские, православные, содеявшие преступления не церковные...
– Кто?
– Ученик духовной школы Софрон, сын Андреев, Пономарев. В чем его вина, коли он в расколе не замешан?..
Питирим подошел к полке и снял с нее папку с бумагами:
– Читай. Это епископу писал сам царь. Читай! Знаешь цареву руку?!
Нестеров вслух прочитал:
"Буде возможно явную вину сыскать, кроме раскола, таких с наказанием и вырезав ноздри, ссылать на галеры, а буде нет причины явной, поступать с ними по словесному указу". Подпись подлинная - царевой руки: "Петр".