Шрифт:
Георгий Шах
Питон
Тюльпанов вышел из рубки и аккуратно притворил за собой дверь.
– Ну как?
– Вайль кинулся к нему с нетерпением.
– Философские этюды сожрал без остатка, - объявил Тюльпанов, - а историю крестьянских войн обглодал и выплюнул вот такую малюсенькую косточку.
– Он показал на кончик своего мизинца и устало плюхнулся в кресло.
Вайль вздохнул. Трудно было понять, что выражал этот вздох - восхищение или досаду.
– Чем мотивирует?
– Обычная история!
– махнул рукой Тюльпанов.
– То было, это было, только слова размещены в
– Пробовали переубедить?
– Поди поспорь с этим ученым монстром! На каждое твое возражение он отвечает бездной цитат. Не могу же я остаток своих дней посвятить проверке, действительно ли Аристотель уже изрек то, до чего вполне самостоятельно додумался спустя несколько тысяч лет наш гениальный профессор Ляпидус.
– Кстати о Ляпидусе. Вы его видели?
– Сидит в приемной. Вид у него как у молодого отца, ожидающего в роддоме весть о появлении на свет первенца. Представляете, как у него вытянется физиономия, когда вы сообщите, что, по мнению Питона, он высидел пустышку?
– Почему я?
– Должны же вы взять на себя часть неприятной работы. В конце концов, с меня хватает общения с Питоном.
– Ну, знаете, мы так не условливались.
– Вайль обиженно засопел и стал потирать с двух сторон указательными пальцами нос, что было у него признаком крайней досады. Тюльпанов злорадно ухмыльнулся.
– А как мы условливались: вам лавры, мне пинки? Нет уж, голубчик, вместе сотворили это чудо, давайте вместе и выкручиваться.
– Позвольте, Платон Николаевич, - возразил Вайль, переходя на официальный тон, - я отвечал только за техническую сторону проекта, а программа была целиком на вашей совести. Элементарная порядочность требует...
– Я не хуже вас, любезный Максим Максимович, знаю, чего требует элементарная порядочность, - грубо оборвал Тюльпанов.
– Но поймите, сейчас не до раздоров, надо спасать Питона!
– От кого?
– Вайль в недоумении снял очки и уставился подслеповатыми глазами в лицо собеседника.
– Вы что, в самом деле так наивны? Гроза может разразиться с часу на час. Все оскорбленные, униженные и разгневанные ринутся сюда, чтобы свести счеты с обидчиком. А заодно могут поколотить нас с вами.
– Однако у нас на дворе не восемнадцатый век, наши ученые достаточно воспитанны, чтобы не уподобляться полуграмотным луддитам.
– Возможно, до рукоприкладства не дойдет, хотя не гарантирую. Ну а велика ли разница, если они поднимут вселенский вопль и добьются решения прервать эксперимент? Я могу на спор назвать их неотразимые доводы: "Под угрозой основы цивилизации!", "Судьбы культуры в лапах механического чудовища", "Впервые со времен Гутенберга книге грозит исчезновение" и тому подобное.
– Здравомыслящие люди...
– начал было Вайль, но Тюльпанов не дал ему слова.
– Ах оставьте, при чем тут здравый смысл?! Большинство публики не вникает в детали наших с вами игр и принимает на веру мнение специалистов. А сами вы разве не так поступаете в аналогичных случаях, когда дело касается далекой от вас материи, скажем, спорта или искусства! Так что не полагайтесь на критический разум. Общественное мнение будет на стороне встревоженных борцов за спасение цивилизации.
– Технарям, как вы изволите нас обзывать, повторная информация не грозит, - сказал Вайль с ударением.
– Ой ли? Поручитесь за всех своих коллег, Максим Максимович?
– Вы слишком мрачно смотрите на ситуацию. Не такие уж все дураки.
– Может быть, вы и правы: в конце концов разберутся, что к чему. Но до того времени Питона успеют выбросить на свалку, разберут по винтику, зароют в землю и спляшут над могилкой победный танец.
– Что же нам делать?
– А я почем знаю?
Тюльпанов откинул голову, закрыл глаза и на минуту отключился. Вайль поморщился. Сам предельно собранный и деликатный, он терпеть не мог бесцеремонной тюльпановской манеры обращения с людьми. Правда, они соавторы, а значит, в некотором смысле больше, чем братья. Но отсюда не следует, что можно позволять себе откровенное хамство. Добро бы придумал что-нибудь...
– Вы правы, - сказал Тюльпанов, не открывая глаз, - ничего путного не приходит в голову. То ли я устал, то ли вообще иссяк.
Вайль вздрогнул и зарделся, словно его поймали за неприличным занятием. Тюльпанов шумно выдохнул из себя воздух, потянулся, открыл сначала один глаз, потом другой, хитро подмигнул Вайлю, легко поднял с кресла свое тучное тело и сказал вполне дружелюбно:
– Ладно, пойдем вместе, легче будет отбиваться. Имейте в виду, Ляпидус - большой спорщик, забияка, и к тому ж очень высокого мнения о своих творческих способностях.
2
Ночью Тюльпанову пришлось худо. Поначалу он долго не мог заснуть: перед ним неотступно маячило белое, без кровинки, лицо Ляпидуса с опущенной, как у обиженного ребенка, нижней губой. Вопреки ожиданию тот не стал спорить, не пытался затеять скандал, когда Вайль, глядя в сторону, чуть не извиняясь, сообщил, что в рукописи обнаружена одна сотая полезной информации, а по инструкции для получения права на публикацию надо иметь не менее пяти процентов. Ляпидус вообще слова не произнес, только весь как-то обмяк, длинные руки повисли вдоль худого туловища, в глазах застыло отчаянье. Глядя на эту безмолвную скорбь, эту трагедию внезапно утраченных надежд, Тюльпанов даже выругал себя за Питона и сгоряча дал клятву выпустить ему электронные кишки. Вайль перепугался, кинулся искать врача, но Ляпидус собрался с силами, нахлобучил на лысину соломенную шляпу и так же молча, не попрощавшись удалился.
Где-то к полуночи угрызения совести перестали терзать Тюльпанова, не очень-то жалостливого по натуре. "Какого черта я маюсь, - подумал он, - в конце концов, все идет как надо. Мыс Вайлем разнюнились, посочувствовали Ляпидусу, а сочувствовать надо тем несчастным, кому пришлось бы читать его опус, - это ведь все равно что жевать бывшую в употреблении жвачку. К тому же бумага, печать, накладные расходы... Да при чем тут бумага! Ляпидус своей пустопорожней стряпней отнимает у людей драгоценное время, он злостный расхититель мозговых клеток и, значит, враг общества.