Плач домбры
Шрифт:
А однажды, когда возвращались из района, заговорила вдруг:
— Нет, не пойму я, что ты за человек! — начала она, раздосадованная, что Алтынсес сидит и смотрит безучастно на грядок телеги. — Не поговоришь даже, печалью не поделишься. Совсем иссохнешь иль вовсе, как Ханифа, свихнешься. Мы вот хоть изредка на посиделки собираемся, душу отводим. Зову, зову тебя, а ты как курица — чуть стемнело, и на шесток.
— Устаю, подружка, — сказала Алтынсес. Больше говорить не стала, снова задумалась.
— Два раза молодой не будешь. А война — так и не жить, значит? Отчего же не повеселиться, коли случай выпадет? Убудет тебя, что ли, если на люди выйдешь?
Алтынсес так посмотрела, взглядом бы проткнула, и слезла с телеги. На подъеме даже пустую телегу лошади тащили с трудом.
— Сегодня у Сагиды собираемся, — Кадрия спрыгнула следом. — Если надумаешь, загляну по пути. Свекрови расписку оставлю.
— Нет, нет! Свекровь говорила, баню сегодня затопит.
— Опять за свое… А Сынтимер, бедняга, глаз с тебя не сводит.
— Не болтай! — сказала Алтынсес, едва не плача от обиды и негодования.
— Не болтала бы, подружка, да сердце горит. На днях взяла и сказала ему: «Брось, говорю, Сынтимер, не там ищешь. Ты Алтынсес не пара. Лучше Кадрии — ищи не найдешь». Ну, куда там! Отпирается, еще на меня как кот на курицу спину выгнул. «Об одном только и думаешь», — говорит. Еще и кривым попрекнул. «Было, да прошло, — говорю. — Пусть на оба глаза ослепну, если на кого другого взгляну». — «Эх, Кадрия, Кадрия, говорит, ты же девушка, стыд и честь надо бы знать», — вразумлять меня принялся, бестолочь. «Видишь, говорит, время-то какое?» Плевала я на его наставления! Пусть, думаю, сам со стыда лопнет. «Сынтимер-агай, говорю, тебе на фронте только ведь руку оторвало, да? Больше ничего? А чего же ты, как телок муэдзина, такой благонравный ходишь?» Покраснел мой джигит, что пятнадцатилетний мальчишка, махнул рукой и поспешил прочь.
— Дура ты, дура! — рассердилась Алтынсес.
— Конечно, дура. Откуда я знала, что он, солдат, два года воевал, а девок боится? Говорю же: и теленок — теленок, и он — телок. С тех пор, только меня завидит, за полверсты обходит. Оба глаза в тебя упер.
Алтынсес остановилась, попыталась собраться с мыслями. Как же это? Выходит, Кадрия считает ее одинокой? Вдовой ее считает? Наверное, уже весь аул так думает, а эта, душа бесхитростная, то повторяет, что женщины между собой давно решили. Значит… Нет, нет, жив Хайбулла! Жив! А Сынтимер… Смотри-ка, вот ведь какой оказался… двуличный. Когда-то у Хайбуллы в закадычных друзьях был, за ним как на привязи ходил. А теперь маленький только перебой с письмами случился, и живому человеку, другу своему, уже могилу роет. Какое у него право на Алтынсес! Ведь знает, чья она жена!
А легкая, переменчивая душа Кадрии на другом уже ветру трепещет.
— Реет ласточка-касатка, черны крылья, грудь бела, — тоскливо запела она. Взгляд, пробившись сквозь слезы, устремился к далекой гряде. Сейчас рванется Кадрия ладным, живым телом, оторвется от земли и полетит туда по ниточке взора.
Песня все плачет, горьким туманом поднимается к небу. А заботы Алтынсес на земле. Странный рассказ Кадрии покоя не дает.
Вспомнила Алтынсес, как в день, когда проводила Хайбуллу, повстречала Сынтимера. Он сказал тогда: «Только проводила — скоро назад не жди». Алтынсес вздрогнула. Почему он так сказал? Почему именно тогда вернулся, в тот день, через час, как уехал Хайбулла? Мало других дней? Вон сколько дней раньше было и сколько потом! Нет, в тот самый день явился! А теперь насчет нее, Алтынсес, что-то задумал. Но упрекнуть его не в чем: не то что заговорить о чем-то таком, даже взгляда пристального на нее
Она уже хотела прервать песню и выяснить все до конца, как сзади послышался стук тарантаса, кто-то пронзительно свистнул. Едва они успели отскочить на обочину, в оплетку их телеги мордой уткнулась лошадь.
— Здравствуйте, красавицы! — Тахау спрыгнул с тарантаса и пошел рядом с ними, веселым глазом заглядывая снизу подружкам в лицо. — Привет, Кадруш! Как живешь, сноха-свояченица-сватья?
Алтынсес отвернулась.
— Не подкатывайся, бочка с суслом! — отступила в сторону Кадрия.
Тахау расхохотался, подошел к Алтынсес и, моргнув единственным глазом, мол, дело есть, придержал ее за рукав.
— Ну, сноха-свояченица-сватья, не очень устаешь?
Ты, как зимний цветок на подоконнике, день от дня все краше становишься. И-эх, на чью удачу так цветешь?
— Известно, на чью. Я мужняя жена, — резко сказала Алтынсес.
— Ну-ну, слова не скажи — взвилась!
— Убери руки! Не то…
— Ай-хай, сердитая какая! Ты хоть послушай сначала, что человек скажет. Плохо сейчас без друзей, время такое. Вот здесь, в этом портфеле, бумага есть. В ней сказано: двадцать пять человек в лес на работу отправить. — Тахау закашлялся, и Алтынсес почувствовала запах перегара. — Понятливой будешь — возьмешь и останешься в ауле. Дело за тобой.
— Как люди, так и я, — еще не понимая, сказала Алтынсес, прибавила шагу и хотела сесть на телегу рядом с Кадрией, но Тахау снова удержал за рукав.
— Подожди же, подожди, не брыкайся. Лесоповал — не чай с медом, сноха-свояченица-сватья… Как стемнеет, к сестре моей, Фатиме-апай, загляни.
— Я там ничего не потеряла.
— Там тебя один человек будет ждать.
— Кто это?
— Я.
Алтынсес встала как вкопанная, ознобом и жаром омыло все тело. Онемев, она смотрела в выжидающий, злоприветливый взгляд Тахау.
— Посидим часок-другой, поболтаем…
— Вот ка-ак… дядя-сват-зятек… — сдерживая ярость, прошептала Алтынсес. — И Хайбуллы, значит, не боишься?
— Эх, война, война! Где лежит теперь Хайбулла? И где все наши ребята? Какие ведь богатыри были. Жди не жди, уже не вернутся. Жить надо, жить, переболит, перегорит…
— Хайбулла жив! — крикнула Алтынсес, стиснув рукоять кнута.
— Дай бог. Только прождешь, пронадеешься, зазря молодость уйдет… Постой, постой!.. Ты что? С ума…
Алтынсес всей силой, со всей накопившейся злостью толкнула его в грудь. Тахау упал навзничь. Кожаная шапка откатилась в одну сторону, портфель отлетел в другую. Алтынсес, плача от стыда, от ярости, пошла хлестать его кнутом!
— Вот тебе, вот тебе! Дядя… сват… зятек… Это дяде!.. Это свату! Это зятьку! За Хайбуллу! За Кадрию! За меня! Вот тебе от снохи! Вот тебе от свояченицы! И от сватьи… получи!
Спрыгнув с отъехавшей телеги, подбежала Кадрия.
— Хай, подружка, тысячи жизней тебе! Так его! Еще за подружку подбавь! Ишь извивается, как змея под вилами! Не все такие дуры, как Кадрия!
Тахау отполз, встал на корточки, нащупал портфель и, спотыкаясь, потрусил вдогонку тарантасу. Шапку Кадрия с хохотом швырнула ему вслед. Алтынсес отошла, села на кочку возле обочины, обеими руками стиснула голову. Ее вырвало. Тахау, перемешивая угрозы с матом, завернул на лесную дорогу и, нахлестывая лошадь, исчез.