Плач домбры
Шрифт:
Лишь по слабому подрагиванию бороды было видно, что вот со смертью только не сговорился, торгуется еще. И это — всю жизнь гонявшийся за богатством, сильный, ненасытный, неугомонный, весь аул в кулаке державший Исмай… Оплывшая, погасшая свеча. Живой мертвец.
Долгое время оба молчали. Исмай сквозь потолок устремил взгляд на дорогу, по которой скоро уйдет. Мастура, охваченная жалостью, думала, как пуста бывает порой даже бурная, исходящая силами жизнь и как безжалостна судьба!
Наконец Исмай вздохнул:
— Спасибо… пришла. Глаза не видят… только тени вижу… узнавать не узнаю. Хоть голос твой услышу. — Сказал так, будто говорил
— Что тебе в моем голосе?
— А этого, Мастура, не то что ты, я и сам не знаю. Видать, душа напоследок чудит. Не сердись… Я о другом…
Мастура, прикусив губу, во рту зажала готовое вырваться неласковое слово о его душе. Встать бы да уйти, но слова «я о другом» удержали ее.
— Удивилась, наверное, когда позвал, — продолжал Исмай, опять передохнув, прокашлялся. — Да и не пришла бы — не обиделся. Выпала судьба за грех, молодости… Разными дорогами пошли. Глубокая яма разделила нас. Ты на одном берегу, я на другом.
— Свою дорогу ты сам выбрал, никто не заставлял.
— Так… Я ведь тоже не байский сынок, да вон как дело обернулось. Судьба-то человека у него на лбу написана. Не думай, не каюсь; Пожил и я в свое время, так пожил — земля дрожала. Есть что вспомнить, чем утешиться в смертный час… Но уж и отомстить вы отомстили! Гнали, как волка загоняют, били и трясли. Да, жизнь что мах колеса — то в грязь, то в небеса. Верно… Но все равно на судьбу не жалуюсь.
— Даже сейчас: «не обижаюсь», «не каюсь»!
Гневное замечание Мастуры осталось без ответа. Исмай свое торопился сказать.
— О детях только горюю, — сморщенное лицо растянула и разгладила боль. — Вот где судьба не одарила… Старший сын спился, совсем беспутный, гниет теперь где-то в тюрьме. До тридцати дожил, ни дома, ни семьи… Дочка за комиссара замуж вышла. Как война началась, муж на фронт ушел, и она вместе с ним медсестрой. Мне не пишет, может, и в живых уже нет… Все помыслы, все надежды были в младшем, последыше. Этот вконец опозорил. Перед всем миром через газету от меня отрекся. Я, говорит, за его грехи не отвечаю. Будь он проклят! В комсомол вступил, на инженера выучился. Грамота есть, а совести нет, от родного отца отрекся!.. Вот так, Мастура, ваша правда сверху оказалась. Все у меня отобрали. Да мне не богатства жаль. Душу вы из меня вынули, в грязь втоптали… Остался я теперь как одинокая кукушка. Сухостой…
Исмай вздохнул, о чем-то задумался, замолчал. От долгой речи у него пересохло в горле, он закашлялся.
— Может, воды тебе подать?
Исмай молча повернул к ней лицо. Мастура зачерпнула из ведра, стоявшего здесь же на полу, поднесла ковшик к темному провалу рта. Исмай глотнул три раза, струйка воды пробежала по подбородку, по шее и ушла в вырез рубахи. Мастура подняла было край фартука, чтобы вытереть, но тут же спрятала руки за спину. Исмай отвел лицом ковш. Она села обратно к печи и незаметно вытерла руки о фартук.
— Вот уж не чаял, Мастура, что из твоих рук доведется испить, — усмехнулся Исмай.
Опять помолчали.
— Не за тем я тебя позвал, чтобы жалобы мои слушала. Другое мне надобно сказать тебе… То, что в могилу с собой взять не могу… Когда Гарифуллу убили, вы и на меня грешили, знаю. В молодые годы Гарифулла отнял тебя у меня. Если бы не он тогда… Подумали, что я в отместку убил. Клянусь, еще раз клянусь — нет тут моей вины. Хотя… может, и есть, но крови на руках нет…
Мастура
— Да, на моих руках крови нет… Но те, убийцы, были в моих руках… Никому не дал кончика клубка, зажал в кулаке. Все равно, подумал, Гарифуллу не оживишь, и спрятал концы… Вот как все было… Когда Садрий с дружками решили Тарифа убить и меня позвали, я сказал: «Нет, этим мир не перевернешь. Бросьте, не то в милицию сообщу». Садрий говорит: «Коли забыл, как тебя в дугу согнули, так про Мастуру вспомни. Кто честь твою в грязь втоптал? Кто на берегу Казаяка тебя в собственной крови умыл?» — «Нет, говорю, нет у меня зла за былую дурость мстить». Куда там! Самого прижали. «Гляди, говорят, если что, и на тебя дубовый кистенек найдется». Испугался. Может, не так уж и испугался, как… — Он помолчал. — Гарифулла… Сама знаешь, особо любить мне его было не за что. Махнул рукой: все судом божьим, как он решит. А Садрий с дружками после того разбрелись кто куда, век свой как ни в чем не бывало доживают где-то…
Наконец разошлась тьма в глазах Мастуры, вернулись силы. Потерла лоб, оглядела низкие черные стены и быстро поднялась с места. Что же это она? Дома дел невпроворот, на половине брошены — а она здесь сидит. Расстеленную пастилу прожорливые воробьи, наверное, уже всю исклевали. Зайтуна с Нажией голодные сидят. И Ханифа, как бы с ней чего не случилось.
Она уже взялась за дверную ручку, но хрипящий голос Исмая остановил ее:
— Совесть как подстреленная птица мечется! Скажи что-нибудь. Простишь?
— Зачем тебе мое прощение? Ты же людского суда никогда не слушался. Да и божьего…
— Всю жизнь на тебя молился. Из сердца не уходила…
— Богатству ты, Исмагил, молился. Оно тебе весь свет застило. Алчность свою, будто коня, оседлал.
— Слаб человек перед страстью, Мастура. Все прошло, хлеб свой доел, воду испил, тот глоток, что ты подала, последним был… Прости.
Закусив край платка, чтобы не разрыдаться, Мастура, не оглянувшись, вышла на крыльцо. В ясном высоком небе летел журавлиный клин. Из-за двери донесся надрывный кашель Исмая. Повернулась Мастура, протянула руку к двери, чтобы зайти сказать: «Прощаю». Не дотянулась рука, упала. Жалость, гнев, сознание, что и собственная жизнь прожита, согнули Мастуру в плаче.
2
Алтынсес и Кадрия с зарей выезжали из аула, к обеду возвращались и снова нагружали подводы. За день полагалось сделать две ездки. Нужда сноровке научила, вдвоем закидывали тяжеленные мешки на подводу, на крутых подъемах девичьими плечами подпирали телегу, помогали обессилевшим лошадям.
Порой что-то находило на Кадрию, видать, грызло горе внутри — затягивала долгую, тоскливую, как эта дорога, песню. Но тут же стряхивала черную печаль, как постылый черный платок, весело пересказывала сплетни, хохотала, тормошила подругу, изо всех сил старалась развеселить.