Плач к небесам
Шрифт:
– Гвидо, пришел Каффарелли, – прошептал Тонио.
Руки у него тут же стали липкими и влажными. Он одновременно хотел скорее начать выступление и каким-то образом избежать выхода на сцену. Нет, он не мог, не мог петь перед Каффарелли.
Но Гвидо лишь ухмыльнулся. Какое-то мгновение, пока толпа еще не заслонила знаменитого певца, Тонио смотрел на него, и ему снова, как много лет назад в Венеции, показалось, что даже здесь от этого человека исходит невероятная властность.
– Делай все так, как я тебе говорил, – сказал Гвидо. – Пусть начнет графиня, я последую за ней, а потом вступишь ты.
– Но, Гвидо, – начал было Тонио, и тут у него словно отнялся язык. Это была какая-то ужасная ошибка. Но учитель уже отошел от него.
В этот момент появились маэстро Кавалла и Бенедетто, и Гвидо, быстро вернувшись к Тонио, сказал:
– Ступай к клавесину и жди. Пора.
Он не знал, куда деть руки. Правда, он держал ноты, но не понимал, как высоко следовало их поднимать. Неожиданно он осознал, что петь будет сама хозяйка дома, а поэтому все будут слушать с особенным вниманием. Так вот что сделал Гвидо! И конечно, маэстро не спускал с него глаз, и, разумеется, Бенедетто смотрел на него, и кто-то отвел в сторону Каффарелли, а тот кивнул. «О-о-о господи! Ну почему Каффарелли должен быть сегодня таким чертовски любезным, хотя обычно ведет себя совершенно невыносимо! Почему никто не боится, что он начнет бушевать?» Глаза Каффарелли на мгновение остановились на Тонио, как это уже случилось три года назад в одной из гостиных в Венеции.
Но зал уже затихал, слуги несли со всех сторон мягкие стульчики, дамы усаживались на них, а господа занимали проходы в дверях, словно для того, чтобы не дать никому убежать.
Вдруг запястья Тонио коснулась пухлая ладошка графини. Обернувшись, он увидел, что волосы у хозяйки дома напудрены и изящно завиты. Она казалась очень хорошенькой. Графиня покачивала головой, отсчитывая первые такты мелодии, которая должна была прозвучать сразу после вступления, и неожиданно подмигнула ему.
Ему показалось, что он что-то забыл, что должен задать ей какой-то вопрос. Эта мысль сводила его с ума, но он не мог вспомнить, что нужно спросить. И тогда понял, что не увидел до сих пор светловолосой художницы. Где она? Нельзя начинать без нее, наверняка она хотела бы оказаться здесь, наверняка она должна быть здесь, и уж конечно, через какую-нибудь секунду он увидит ее лицо.
В зале царила уже полная тишина, если не считать шуршания тафты, и Тонио опять охватила паника, когда он заметил, что Гвидо положил руки на клавиши, а скрипачи подняли смычки. Задрожали струны, и музыка полилась.
Кажется, на мгновение Тонио закрыл глаза, а когда снова открыл, его охватило вдруг полнейшее спокойствие. Это было тепло, плавное, бесконечно успокаивающее тепло, и тело его расслабилось, а дыхание стало ровным. Он отчетливо видел каждое лицо перед ним, а масса застывших мазков оттаяла, превратившись в сотни людей, заполнивших, оказывается, этот зал. И он успел даже кинуть взгляд туда, где среди самых обыкновенных мужчин и женщин восседал, как лев, Каффарелли.
Скрипки взлетели. Чистым золотом зазвенели рожки. И все вместе они придали такую ритмичность мелодии, что Тонио невольно начал покачиваться в такт. Когда же музыка смолкла, прозвучав в конце более печально и медленно, Тонио почувствовал, что куда-то уплывает, и на всякий случай закрыл глаза.
Первой, кого он увидел, снова их открыв, была маленькая графиня. Клавесин играл вступление к ее песне. Фоном, мягко, как тихие вздохи, звучали виолончели. Ее головка снова начала раскачиваться, как и все ее маленькое тело, и вдруг низкий, искрящийся голос вырвался из ее горла с такой энергией и такой пьянящей сладостью, что Тонио забыл обо всем на свете. Она оторвала глаза от нот и взглянула на него. Его рот невольно растянулся в улыбке.
Ее глаза лучились, пухлые щечки раздувались, как мехи, и она пела ему, что любит его и что он станет ее любовником, когда начнет петь.
Первая часть ее песни кончилась. Наступила неизбежная тишина, и после тончайшего перелива клавиш вступил Тонио.
Он не отрывал взгляда от графини и заметил, что она легонько улыбнулась и чуть кивнула головой. Но тут же почувствовал, как нежные, высокие звуки флейты переплетаются с его голосом, и стал петь вместе с флейтой, следуя за ней вверх и вниз, выше и выше, а потом опять вниз, а потом флейта ввела его в серию пассажей, которые он с легкостью одолел.
И он понял, что действительно хочет услышать голос графини и что она это знает, и, когда она ответила ему, он и в самом деле в нее влюбился. Под звуки струн Тонио спел для нее во всю мощь своего голоса, и ему даже казалось, что слова любви, которые он выпевал, были чистой правдой.
Его голос соблазнял ее голос не только ради ее ответов, но и ради того момента, когда они оба сольются. Даже самые его мягкие, самые протяжные ноты говорили ей об этом, а в ее медленных пассажах, столь наполненных глубокими, темными красками, эхом отзывалось то же самое трепещущее желание.
Наконец они сошлись в первом дуэте, и обоих охватило такое приятное возбуждение, что он начал даже покачиваться с нею в такт, а в ее черных глазках заискрился смех. Ее низкие ноты великолепно сливались с его парящими любовными признаниями, и к ним присоединялся со стороны третий звук – блестящее звучание инструментов, взмывающее и угасающее снова и снова, дающее им возможность свободно летать.
Голос Тонио-Адониса наполнился мукой, когда он должен был спеть о том, что отказывается от Венеры, а графиня отвечала ему с той же щемящей болью.
Наконец скрипки снова взмыли вверх, и зазвенел рожок, увлекая его за собой. Это было его последним зовом к ней, последним призывом пойти с ним, соединиться с ним. Графиня подалась вперед, встала на цыпочки и, казалось, всеми фибрами души отвечала его головокружительным взлетам. И наконец, после кратчайшей передышки, они начали финальный дуэт.
Ее голос словно сочетался браком с его голосом. Щеки графини пылали, а глаза блестели от слез. Ее маленькое тело как будто парило в воздухе, на эфирных волнах чудных вибраций, а голос Тонио взвивался тем временем все выше и выше, вырываясь из огромных легких и той гибкой, тонкой рамы, что казалась плотью, оставшейся стоять в неподвижной и изящной позе, когда голос очутился на свободе.
Все закончилось.
Зал осветился. Каффарелли встал и широким жестом первым нарушил тишину, дав начало настоящему грому оваций.
Маленькая графиня поднялась на цыпочки и поцеловала Тонио. А встретив его взгляд, полный невыразимой печали, обняла юношу и положила голову ему на грудь.
Все произошло так быстро. Кажется, Каффарелли опустил руку ему на плечо и, кивая всем и каждому, жестами правой руки просил публику не прерывать овацию. Отовсюду раздавались комплименты – он, мол, пел так красиво, добился того, что сама графиня спела с ним дуэтом, что очень и очень немало, у него исключительный голос, и какая жалость, что они не слышали о нем раньше, то есть все эти годы, что он провел в консерватории Сан-Анджело, и где был маэстро!