Плач к небесам
Шрифт:
Тонио боялся, что она будет смеяться, узнав, что он еще мальчик, но Беттина лишь привлекла его к себе, и он вошел в нее, вторгся, чувствуя, как взрыв в мозгу стирает и время, и растерянность, и весь ужас.
Он бы умер, если бы хоть на миг сейчас подумал о чем-то.
И поэтому его руки жадно касались горячей плоти под ее коленями, влажной теплоты под грудями, ее округлых икр и открытого, жаждущего рта, полного отчаянной смелости, шумного дыхания и этого легкого, нетерпеливого хихиканья. Великого множества мельчайших трещинок, складочек, тайн. Вода плескалась о борта лодки, наплывала и уплывала музыка, высокие звуки, низкие звуки. Иногда он ложился под Беттину, наслаждаясь ее тяжестью, а потом снова укладывал ее на спину, приподнимал рукой жаркие складки женской плоти, трогал языком маленький гладкий живот.
И когда он наконец иссяк и уже просто лежал, прижимаясь к ней, к этому примешались морской запах воды, влажный запах поросших мхом свай и дух той мягкой земли под ними, что тоже была Венецией. И все это оказалось связано со сладостью и солью, с жемчужным смехом Беттины, с серебряным косым дождем, пробивающимся сквозь маленькие окошечки и падающим ему на лицо.
О, если бы это могло длиться вечно, если бы это могло стереть из его сознания все мысли, всю боль, если бы он мог брать ее снова и снова, и мир не вернулся бы к нему, и он не оказался бы снова в том доме, в тех комнатах, слыша тот голос. Тонио перевернулся на живот и лежал в темноте, вжав лицо в подушку, чтобы Беттина не услышала, что он плачет.
Его вывели из забытья голоса.
Похоже, лодка проплывала по тем крошечным каналам с маленькими окошками над ними, из которых днем свисало постиранное белье, где на узеньких набережных валялись кучи мусора и где, подняв голову, можно было увидеть мечущихся вдоль стен крыс. В темноте выли и вопили кошки. Он слышал хлюпанье и бульканье воды. И чувствовал себя невесомым и очень спокойным, несмотря на то что девушка все еще дразнила его:
– Люблю тебя, люблю тебя, люблю, люблю…
И снова эти голоса. Тонио поднял голову. Тот тенор, который он узнал бы везде, и тот бас, да, тот самый, а также флейта и скрипка. Он приподнялся на локте, почувствовав, как кренится лодка. Это были его певцы!
– Что, ваше превосходительство? – прошептала Беттина.
Она сидела рядом с ним нагишом, лишь бесформенная куча одежды прикрывала ее колени. У нее были изящные покатые плечи, а глаза, такие большие, что казалось, существовали отдельно от белизны ее лица, следили за ним.
Тонио сел прямо и мягко высвободился. «Я обладал ею, – думал он. – Любил ее, имел ее, познал ее». Но это не принесло ему ни наслаждения, ни чудесного волнения. На миг он прижался к Беттине, вдохнул запах ее волос и поцеловал твердую округлость ее маленького лба.
А голоса между тем приближались. Это и в самом деле были его певцы! Скорее всего, они направлялись домой. Если бы он мог сейчас перехватить их… Он поспешно заправил рубашку в бриджи, завязал узлом волосы.
– Не уходите, ваше превосходительство, – попросила девушка.
– Милая, – сказал он, опуская в ее ладонь золотые монеты и смыкая ее пальцы поверх них, – завтра вечером жди меня, как только стемнеет.
Тонио набросил юбку ей через голову, надел на нее мягкую смятую блузку и туго зашнуровал корсет, почувствовав с последним уколом наслаждения, как тесное одеяние обнимает и связывает ее.
Певцы уже подошли к каналу. То был Эрнестино – сколько раз доводилось Тонио слышать это имя под своим окном? И Пьетро, обладатель прекраснейшего, глубокого баса. Скрипачом нынче ночью у них был Феликс.
Когда у ближайшего моста лодка ушла из-под его ног и исчезла в темноте, он пожалел на миг, что не пьян в стельку, что ему не хватило ума купить на площади жбан вина. Теперь же он крался вдоль стены по узкой улочке, и камни под ногами были такими скользкими, что он несколько раз поскользнулся и чуть не полетел в воду.
Как они выглядят? Раньше, в темноте, он с трудом мог их разглядеть. Узнают ли они его?
Но при свете открытой двери он сразу увидел маленький ансамбль. Высокий, крепко сбитый, бородатый человек оказался Эрнестино. Он пел серенаду неловко примостившейся на ступеньке женщине с полными руками. Она мягко посмеивалась над ним. Скрипач, раскачиваясь взад и вперед, яростно работал смычком. Музыка была пронзительной, берущей за душу.
И тут вступил Тонио, октавой выше, чем Эрнестино, в унисон повторяя те же самые фразы. Голос Эрнестино наполнился чувством, и Тонио увидел, как изменилось выражение его лица.
– Ах, это невозможно! – закричал певец. – Да это же мой серафим, мой принц из палаццо Трески! – Он раскрыл объятия, подхватил Тонио на руки и покружил его вокруг себя, прежде чем поставить на место. – Но как вы очутились здесь, ваше превосходительство?
– Я хочу петь с вами, – сказал Тонио и взялся за жбан с вином, который тут же ему предложили. Вино хлынуло ему в рот и потекло по подбородку. – Куда бы вы ни пошли, я хочу петь с вами.
Он запрокинул голову. Дождь бил его по ресницам, а он выводил бесконечно высокую, чистую, изумительную по колоратуре мелодию, которая эхом отражалась от стен и, казалось, поднималась до самой кромки неба, встающего над тьмой узкой улочки с редкими огоньками в маленьких окошках. И тут, вторя ему, зазвучал более глубокий голос Эрнестино, поддерживая его, позволяя парить высоко-высоко и дожидаясь снова восхитительной гармонии завершающей фразы.
Кто-то резко выкрикнул. «Браво!», и, словно от самих стен, отовсюду послышались негромкие взрывы комплиментов. Раздались и смолкли так же неожиданно. А когда на мокрые камни посыпались монеты, Феликс поспешно кинулся их собирать.
До самого рассвета бродили они по продуваемым всеми ветрами набережным и пели; локоть к локтю пробирались они по паутине узеньких улочек. Порой стены обступали их так тесно, что им приходилось идти в затылок друг другу. Голоса же при этом звучали необычно, сверхъестественно. Тонио знал наизусть все их любимые песни, другим они быстро обучили его. Снова и снова прикладывался он к жбану, а когда вино иссякло, купил другой.
Повсюду, где они проходили, над их головами распахивались окна, а иногда они останавливались и пели серенады вслед какому-нибудь смутному силуэту вдали. Бродя у стен больших палаццо, они отрывали от карточных столов и роскошных пиршеств богато одетых женщин и мужчин. Кровь стучала у Тонио в висках, ноги не слушались, и он то и дело оступался на скользких камнях, но голос его, похоже, никогда прежде не достигал такой неудержимой мощи. Эрнестино и Пьетро были от него в восторге. Стоило ему запеть немного тише, как они подначивали его на новые подвиги, горячими аплодисментами встречая пронзительные верхние ноты и долгие нежные переливы. Но постепенно его песни становились все медленней, наполнялись пленительной, ласкающей печалью. Он помнил потом, как стоял, раскачиваясь и сложив руки на груди, и пел вслед за Эрнестино какую-то колыбельную, а ночь все не кончалась, и луна то и дело выглядывала из-за туч, подсвечивая безмолвные серебряные потоки дождя.