Плач по красной суке
Шрифт:
До моего дома мы добрались часов в десять вечера, без ведра краски, которое мы где-то потеряли, зато с двумя бутылками водки, которая, по утверждению Тристана, первое средство против всевозможных укусов.
Вид у нас, наверное, был довольно дикий, потому что, когда мы пытались описать наши похождения, домочадцы подозрительно косились. А муж постепенно накачивался бешенством. Незадолго до этого он в очередной раз вернулся в лоно семьи (наши мужья исчезают и объявляются в доме самопроизвольно; при ремонтах, переездах и прочих домашних авралах, когда требуется мужская сила, они, как правило, исчезают). Они с приятелем пили на кухне водку и были крайне раздражены
Каждый раз, когда мой супружник возвращался в семью, он тут же, с порога, начинал яростно проповедовать домострой: мол, жена да убоится мужа и так далее… Я лично ничего не имею против домостроя, но смешно выслушивать эти строгие внушения от человека, который начисто лишен чувства ответственности за семью. Но спорить было бесполезно. Я давно знала, что все высокие принципы моего мужа не более чем пустой треп, за которым ровным счетом ничего не стоит. Просто он обожал вещать, читать лекции и нравоучения. Он мог с пеной у рта рассуждать о верности — и менять баб каждый вечер; мог обличать алкоголизм, будучи с глубокого похмелья; мог презирать ложь — и лгать на каждом шагу. В старину подобное явление называлось ханжеством, но это слишком пышное определение.
Принесенная нами водка разрядила атмосферу. Водка у нас примиряет всех со всеми.
Потом Тристан ремонтировал у нас кухню. Прибежит, бывало, вечерком — деловой, озабоченный, бодрый. Кажется, разом все переделает. Подчиняясь заданному ритму, я срочно подогреваю обед, мечу на стол жратву.
— Не, хозяйка, не до еды, дела ждут…
Он лихорадочно переодевается, засучивает рукава, окидывает прицельным взглядом предстоящую работу и, когда обед уже на столе, неожиданно исчезает в ванной.
Я нетерпеливо топчусь у плиты, подогреваю остывшую жратву, и вот, когда мое терпение готово лопнуть, он торжественно вылезает из ванной и озабоченно садится за стол. Пристально разглядывает содержимое тарелки, удрученно вздыхает, наконец нерешительно берет ложку или вилку… и вдруг, будто что-то вспомнив, вскакивает и опять исчезает в ванной…
Возвращается через полчаса. С покорным видом садится за стол, но не ест — мнется, ежится, вздыхает, потом вдруг хватает тарелку, бежит с ней к окошку и там поглощает пищу в мгновение ока, заглатывает, как удав. Иной раз и вовсе не притронется к еде. Промучившись над ней изрядное время, оставляет нетронутой.
Решив, что Тристан стесняется есть в моем присутствии, я стала выходить из кухни и с удовлетворением отметила, что без меня он куда быстрей справляется с едой. Но потом вдруг в кухне стало вонять. Поискали и обнаружили во всех углах майонезные баночки со всякой протухшей жратвой. Это Тристан прятал таким образом мои обеды.
Зачем он это делал — мы так и не узнали. Расспрашивать его было бесполезно, на все вопросы он обижался, краснел и запирался в ванной.
Наблюдая это странное явление под названием Тристан, я не раз ломала себе голову, стараясь его классифицировать, но оно не лезло ни в какие рамки: Тристан не был шизофреником, не был и депрессантом, не был полностью слабоумным, но и полноценным его нельзя было назвать, дебилом он тоже как будто не был. Невольно в голову приходили всякие буддистские соображения о переселении душ. В Тристане было так много собачьих замашек. Но потом более прозаическое соображение пришло мне в голову.
— Тристан, — обратилась я к нему, тупо наблюдая, как он накладывает в стакан чая восемь ложек сахара.
— Ну, — отозвался он.
— Почему ты всегда говоришь «ну»? Сколько тебе лет, Тристан?
— Ну двадцать два.
— А в армии ты был?
— Ну…
— Тристан, а твой отец пил?
— Ну…
— А он лечился от алкоголизма?
— Ну…
«Что и требовалось доказать», — мысленно поздравила я себя. Тристан был не просто наследственный алкоголик, он был потомственный залеченный алкоголик, то есть он унаследовал от своих предков не просто алкоголизм, который уже, наверное, пятьсот лет наследует все русское население, Тристан получил в наследство еще и результаты лечения от алкоголизма, — короче говоря, он унаследовал те радикальные изменения в организме и психике, которые подобное лечение неизбежно вызывает у больного.
Эти залеченные алкаши бывают двух типов. Один — лихорадочно-бестолковый, истерический: у него все падает из рук, проливаются краски, теряются предметы, ломается мебель. Другой тип, наоборот, заторможенный, якобы сосредоточенный и самоуглубленный: вначале может показаться, что он работает тщательно и добросовестно, разве что слишком медленно, так медленно, что порой никакого терпения не хватает дождаться результатов его работы. Когда же вы наконец получаете эти результаты, то с удивлением обнаруживаете, что работа выполнена еще хуже, чем у лихорадочного ханурика. На ваше законное негодование идиот только беспомощно разводит руками, и вы понимаете, что он честно старался, но лучше работать он просто не в состоянии.
Ну так вот, почерк работы Тристана напоминал сразу оба этих типа. Иной раз он работал заторможенно и медлительно, другой раз, наоборот, лихорадочно и поспешно, но в обоих случаях одинаково халтурно.
И все же была в моих рассуждениях какая-то натяжка, которая мешала мне утвердиться в своих выводах. Подумав, я поняла, что это была красота Тристана. Создав прекрасную оболочку, Господь не может вдруг схалтурить и набить ее всякой трухой и дрянью, как не может по рассеянности ничем ее не набить. Нет, мне кажется, что, создавая прекрасное творение, Всевышний наверняка не забывает вдохнуть в него нормальную душу и разум. А уже сам человек волен транжирить и калечить этот бесценный дар по своему усмотрению и употреблять его для своих низких нужд.
Школа-интернат, где мальчик рос и воспитывался, если и не была заведением для дефективных детей, то, надо думать, мало чем от него отличалась. Те же нищета и убожество, грязь, унижение и произвол казармы — эпидемический центр гнусных пороков, хамски разукрашенный кумачовыми лозунгами и транспарантами: «Человек — это звучит гордо!» или «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее — наша задача!».
После такого «счастливого» детства была армия — все та же казарма, унижение и бесправие. Вся жизнь под режимом, на нарах, под злобные окрики начальства.
А потом вдруг огромный, многолюдный город, ошеломляющий призрак свободы, с которым неизвестно что делать и как его использовать. Было от чего потерять голову, более крепкую, чем у затюканного Тристана. Можно себе представить оторопь бедного идиота перед новыми возможностями и соблазнами.
Он бродил между людей очумелый, как в дремучем лесу. Сознание его буксовало, не в силах переварить новые впечатления. Он произвольно тыкался в чужие двери, спотыкался, падал, брел ощупью, в потемках, наугад, куда несли его молодые послушные ноги. И только когда завод кончался и ноги уже отказывались нести, он прятался от всех в ванной, слушал журчание воды и забывался под ее мерный рокот.