Плач по красной суке
Шрифт:
Словом, за нашим канцелярским столом в канун всенародного юбилея мы отведали этот изысканный деликатес и отдали ему должное. Это была не рыба, а симфония. Мы так и сказали ее создателю, Глафире Борисовне, и она приняла наши восторги как само собой разумеющееся. Она не сомневалась, что создала шедевр, и только опасалась, что не все это поймут. И правда, поняли не все, многие даже не стали пробовать, ограничились более привычной закусью. К нам с Ирмой присоединились лишь Виктория Яковлевна, старинная приятельница Глафиры Борисовны, да Нора, у которой муж якобы космонавт: эта присоединилась из снобизма — мол, тоже не лыком шиты.
Но главным ценителем
— Цимес, — блаженно приговаривала она, — не рыбка — цимес! — И с обожанием поглядывала на Глафиру Борисовну.
А та, сияя от гордости и удовлетворенного тщеславия, с материнской заботой подкладывала Аллочке на тарелку кусочки повкуснее. Наконец-то среди наших тупиц и невежд ей попался подлинный ценитель ее мастерства.
Нам с Ирмой рыба тоже пришлась по вкусу, но мы не догадались вовремя сесть поближе, да и хавать столь жадно и откровенно нам было неловко и стыдно перед бедной старушкой, которая так вложилась в эту рыбину. Словом, пока мы, обескураженные тонкостью вкусовых ощущений, тихо смаковали в сторонке свои жалкие кусочки и обменивались понимающими взглядами, с рыбиной было покончено. Под занавес мы еще успели ухватить себе добавку — один кусочек на двоих, — и все: на блюде остались одни плавники.
— Хорошая была рыбочка, — вздохнула я, обсасывая косточки и грустно поглядывая на пустое блюдо.
— Странное дело, — заметила Ирма. — Голодное детство весьма искалечило нашу психику. Никогда не могу взять со стола самый жирный кусок. Когда меня угощают, а я сыта — мне неудобно отказаться, давлюсь, но ем, а если голодная, то, наоборот, отказываюсь.
— Мне лично более странным кажется поведение нашей Аллочки. — Я говорила это, с изумлением наблюдая за странными Аллочкиными маневрами. Обнаружив, что рыба на блюде кончилась, она на мгновение приуныла, но тут же какое-то соображение заставило ее встрепенуться.
Окинув своим алчным взглядом разгромленный стол, она обнаружила, что в некоторых тарелках деликатес прозябает напрасно — там его явно не оценили, — и она ловко выудила лакомые куски с чужих тарелок. Да так ловко, что никто за столом даже не заметил ее не вполне благопристойный стратегический маневр. А если кто и заметил, и усмехнулся про себя ехидно, то для Аллочки такие тонкости не имели принципиального значения. В данный момент эта редкостная рыба была для нее важнее всех морально-этических категорий. Преследуя свои цели, она никогда особенно не считалась с общественным мнением и ни капли не дорожила нашими симпатиями, если это шло в ущерб ее личной выгоде. Тихая хищница, она всегда и повсюду гнула свою линию, извлекая выгоду из всего.
На этот раз произошла осечка. Аллочка преступила дозволенную черту, зарвалась, так сказать, то есть в запарке посягнула на Клавкину тарелку и тут же была прихвачена за руку и поймана с поличным.
— Куда это ты, паскуда, мою щуку поволокла?! От Клавкиного громоподобного баса задрожали рюмки на столе, а кое-кто подавился. — Кто тебе разрешил в моей тарелке хозяйничать?! Я тебя, падла, отучу чужих щук цапать!
— Это не щука, а лещ, — залепетала сконфуженная Аллочка.
— Сама ты щука, настоящая щука! — гаркнула Клавка под хохот зрителей. — Схватила щучка леща, схавала, падла, под шумок! Один скелет остался!
— Это не лещ, а судак, — внесла деликатную поправку Глафира Борисовна и покраснела в смятении, как девочка.
— Нечего мне мозги пудрить! Это не судак, а еврейская рыба «фиш». А это, — Клавка ткнула пальцем в Аллочку, — это не лещ, а щучка!
Так заработала наша тихая хищница прозвище Щучка, которое прилипло к ней намертво.
Между тем Аллочка, возмущенная и оскорбленная хамским Клавкиным выпадом, демонстративно переметнулась в еврейский лагерь. Вкрадчивым яростным шепотом она уже что-то доказывает Глафире Борисовне, Виктории Яковлевне и Норе Соломоновне. Те вежливо, с непроницаемым видом слушают ее горячие доводы, но явно не выражают сочувствия и не принимают хищницу в свой лагерь. Старые, опытные интеллигентки, они наверняка знают ей цену, и, может быть, больше, чем нам всем, им стыдно за свою кровную сестру. В еврейском лагере ведь тоже большое расслоение.
Две благородные, породистые бестужевки, техническая и литературная редакторши, — они живут среди нас особняком, по законам иной реальности. Им давно пора на пенсию, но они работают. Воспитанные в другой системе координат, они не могут не работать. Общаются они только между собой и в свои дела нас не посвящают. В их личной жизни все идет своим чередом: удачные дети давно удачно женились и народили им удачных внуков.
Конечно, в последнее время они малость озабочены и озадачены новыми возможностями: ехать или не ехать? Кое-кто уехал, но большинство осталось. В свете новых течений им неуютно и тревожно сознавать свою избранность, но они держатся молодцом: не паникуют, не жалуются, не склочничают. Они не русофилы, которые, подозревая всех в жидовстве, лишь грызутся между собой за лучшее место возле кормушки. Нет, может быть, именно евреи особенно сознают и понимают, что родина их здесь. У других народов нет права выбора, а у евреев есть. Им тоже ничего не светит — будущее их темно и неопределенно, — их понемногу теснят и шпыняют, но они остаются тут, на родине. Влюбленные в русскую культуру, искусство, историю, они живут прошлым и могут оказаться тут единственными хранителями его традиций. Есть что-то трогательное в приверженности евреев русской культуре. Навряд ли их можно заподозрить в неких тайных помыслах — без любви у них бы не получилось так хорошо. А если они кое-что не так растолкуют и донесут до потомков в искаженном виде, то обвинять надо не их, а саму русскую нацию, которая окончательно и бесповоротно завралась, проворовалась и одурела. Ну а Щучка Аллочка была местечковой полукровкой, а полукровки у нас особенно подвержены порче и разложению.
Невзрачная, бесполая летучая мышь, мелкий хищник-грызун, она обставляла и делала нас на каждом шагу. Мы то и дело залетали в ее мелкие ловушки, уступали ее тихой, застенчивой наглости, пасовали перед ее натиском. В ее щучьих повадках был даже какой-то своеобразный почерк и артистизм. На особо крупные аферы она, разумеется, не тянула, действовала по мелочам, исподтишка, тихой сапой, но всегда без осечки и наверняка.
Не очень-то интересно рассказывать про нее, ничего такого выдающегося не припомню. Все мои конфликты с ней носят такой мелкотравчатый оттенок, что просто лень их перечислять.