Плач по тем, кто остался жить
Шрифт:
И в городе царил мир и спокойствие приблизительно до половины первого ночи.
А в полпервого жители трех домов по улице Комсомольской проснулись от грохота разбитого стекла.
Некто методично бил стекла камнями, перемежая броски громкой руганью. Когда житель высовывался в окно и спрашивал: «Какого этого самого?», некто ругал и вопрошавшего. Всего так пострадало полтора десятка окон.
Пока на улице звучал лишь мат-перемат и звон стекол. После того, как проснулся Иван Попов, директор местной обувной фабрики, то он тоже спросил: «Какого?»
Его тоже обругали. Тогда Иван достал револьвер, который был у него, как ответственного работника, и пригрозил, что будет стрелять. Но темная фигура во мраке ночи, она же стеклобойщик
– Стреляй, всех не перестреляешь!
И добавил мата-перемата.
Иван выстрелил, но специально в сторону, и в фигуру не попал. Стеклобойщик продолжал сквернословить.
Тут народу во дворе прибавилось, и местные жители скрутили ночного дебошира, оттого все смогли безопасно на него глянуть. В процессе нейтрализации ночной ужас немного пострадал, особенно его форма.
Все пока шло в пределах, хотя и социально порицаемого, но не настолько уж жуткого. Дебоши случались, пьяные дебоши тоже, и даже военнослужащие их учиняли (а на ночном госте была военная форма, хотя и пострадавшая при задержании) – ну, и такое бывало. И даже в НКВД. Кстати, у Андрея Васильевича такое уже случалось дважды, отчего его по партийной линии прорабатывали. Года три уже ничего подобного не было.
И тут произошло нечто не совсем понятное. Притихший было ночной хулиган возопил, аки сирена:
– Да здравствует товарищ Троцкий!
Протоколы умалчивают, что подумали услышавшие это.
– Да здравствует мой любимый Гитлер! Я его приветствую, а вас перережу!
Все аж онемели.
И, чтобы добить слушателей окончательно:
– Долой Сталина и Ворошилова!
Автор готов поспорить, что до отделения милиции его доставили в более пострадавшем виде, чем он был до этого. Там выяснилось, что мешал спать жителям трех домов ни кто иной, как техник-интендант Щербань Андрей Васильевич, что служит на 72-м артиллерийском складе начальником его пожарной охраны и так далее и тому подобное.
Наступило утро, действие «Английской горькой» закончилось, и техник-интендант пришел в себя, понял, кто он, где и что с ним, вот только с памятью его что-то стало, и все, что произошло с ним после десяти вечера, совершенно изгладилось из нее. Как утюгом изгладилось!
Потом Андрей Васильевич, конечно, клялся и божился, что не любит Гитлера, не раз критиковал Троцкого и троцкистов на партсобраниях, ничего против товарищей Сталина и Ворошилова не имеет… А отчего так? Ну, водка виновата. Универсальное оправдание, от века и до сего дня.
Говорят, когда-то это помогало, и автор читал об этом у Гашека, что австро-венгерская юстиция не карала тех, кто был «пьян, как свинья». Может быть.
Но Андрей Васильевич сам отвечал за себя. А поскольку он публично произносил антисоветские речи, чему было много свидетелей, то и ответил за антисоветскую агитацию. И «Английская горькая» не освободила его.
Четыре года лишения свободы.
«Вот что водочка – божья сила, с дурнями делает!» – как сказано в другом романе.
Но настал 1991 год, и лихой огне– и тираноборец был реабилитирован, как жертва политических репрессий. Несмотря на то, что призыв Щербаня «Да здравствует мой любимый Гитлер!» даже в свете волны реабилитации жертв политических репрессий выглядит некрасиво. Если же перевести случай из политического преступления в чисто уголовное, то за «немелкое» хулиганство с побиением стекол в трех домах и угрозы убийством («я его приветствую (то есть Гитлера), а вас перережу») он вполне мог заработать несколько лет отсидки, да еще и с вменением статьи 14. Эта статья предусматривала принудительное лечение от алкоголизма в местах лишения свободы, и пока получивший ее не пройдет полный курс лечения, то условно-досрочное ему не светит.
Глава четвертая. Отрава прошлого
К захвату подтелковцев они опоздали. Как ни спешили, а всё, сидят те под замком, ни смертного боя, ни дувана. И досадно, и обидно. Скоро будет суд, и всё для них, а евлантьевских теперь по домам отправят, ей-ей. Николушка и ряд молодых казаков чувствовали себя обделенными тем, что великое дело мимо них пронеслось. Казаки постарше, краем уха услышав про это, только посмеивались – дескать, что с вас взять, молодых да глупых. Впрочем, томление практически у всех было, ибо дома дел невпроворот, а их, когда все уже закончилось, никак по домам не распустят. Офицеры же на вопрос, когда по домам, просто рычали.
Пока же казаки обсуждали все поступившие слухи и сплетни о политике. Чья власть будет в Киеве и как это отразится на Дону? Что решат на Кубани, чья там власть будет: казачья или красная, а если казачья, то не объединятся ли они с Киевом? Как быть с немцами? Как быть с добровольцами? Не вернется ли красная власть? Впрочем, насчет ее было почти всеобщее мнение, что мужики отдельно, а казаки отдельно, потому, если нас не тронут, то и мы не тронем. Повоевавшие, вообще, заявляли, что, будя, навоевались. Впрочем, прошло потом очень немного времени, и они как миленькие пошли воевать и даже за границы области войска. Ну и более животрепещущий вопрос: что будут делать с Подтелковым и его отрядом? Суд – это понятно. Простым казакам из отряда, по общему же мнению, полагалась порка. Неказаков чаще предлагали выставить за пределы области. Иногда тоже выпоров, иногда предлагали просто выставить, тем более, что китайцев и французов среди них не оказалось. Сложнее было с Подтелковым. С одной стороны, он свой казак, а не какой-то приблудный. Но с казака и спрос строже. За что спрашивать? Вот тут-то и разгорались споры. Чаще всего его винили в расстреле Чернецова и других пленных. Но им возражали, что и раньше не раз бывало, что сдавшихся в плен убивали, особенно, когда их случалось во много раз больше, чем казаков.
Все ждали суда.
А дальше было вот что.
Александр Степанович Сенин, 1891 года рождения, подъесаул, дальнейшее описывает так:
«Вечером состоялись выборы членов суда от каждой части, причём так, чтобы от каждого хутора было не меньше одного представителя или двух.
Суд состоялся ночью. Судили заочно. Из членов суда был выдвинут президиум. Председателем суда был есаул Попов Василий Степанович. Члены: сотник Попов Афанасий Степанович, второй, кажется, Кумов Иван Яковлевич, но точно не знаю. Секретарём был выбран я. Но фактически должность секретаря исполнял Попов. Он составлял и писал своей рукой приговор, а нам всем дал подписать им составленное.
Перед тем как вынести приговор, сотник Попов Афанасий Степанович выступил с длинной громкой речью, всячески обвиняя подсудимых. Эта его речь и сыграла роль в вынесении столь сурового приговора.
Было вынесено: из 82 человек двух как главных руководителей – Подтелкова и Кривошлыкова – повесить, 79 человек расстрелять и одного освободить. В этом же приговоре я был назначен начальником караула».
Это из его показаний 1930 года.
Другой человек:
«Я был мобилизован в белобандитский отряд полковника Сенина. В нем было много моих односельчан, в том числе и Свиридов Николай Семенович. Отряд полковника Сенина, в том числе и Свиридов Николай Семенович, принимал активное участие в ликвидации отряда Кривошлыкова и Подтелкова. Сотня, в которой находился и я, была направлена в хутор Орлов с целью задержания при встрече с красногвардейским отрядом. Однако нам не пришлось столкнуться с отрядом Кривошлыкова и Подтелкова, так как он был разоружен другой сотней казаков. Припоминаю, что, когда мы пришли на хутор Пономарев, кривошлыковцы и подтелковцы уже были разоружены и посажены в каморы. Наш командир, сотник Попов, как только мы приехали в Пономарев, обратился к полковнику Сенину с вопросом: «Нужна ли его сотня в Пономареве», на что получил ответ: «Без вас справились. Вы можете уезжать на охрану имения Кузнецова». Спустя час мы уехали обратно, что было в хуторе Пономареве, не знаю, за давностью лет не припоминаю.