Плач серого неба
Шрифт:
— А иди-ка ты, милейший, полицию искать, — сухо бросил я через плечо, — пристал, как банный лист. У них зарплата, а мне с тобой возиться некогда. Ну, будь, — и я аккуратно прикрыл за собой дверь «Любимицы Судеб».
Поговаривали, что некогда Увальд Блопфгаген — чопорный человек с широченными плечами, вечно подернутыми мутью глазами и непременным парадным мундиром Торговой Компании Материка, действительно владел фрегатом, название которого перекочевало на вывеску его заведения. Говорили даже, будто на отделку помещения и мебель пошли не только бревна с амвильской лесопилки, но и просоленные бортовые доски. А еще болтали, что Увальд — просто проныра, с выгодой купивший обломки старого судна. Или умелец пускать пыль в глаза, который придумал красивый антураж и сделал его ярче несложной, но красочной историей.
Потолочные балки-мачты, штурвальное колесо у стойки, сбитой из приземистых палубных столиков, бочонки для пива, в которых уместнее смотрелся бы груз солонины…
Тот Брокк, что каждое утро последних пяти лет обдавал меня из зеркала взглядами один другого тоскливее, наверняка прислушался бы к оборванцу. Еще год назад в его душе даже поднялся бы вихрь чувств, закрутил в водовороте слепой надежды что-то найти, кому-то помочь, и затянул в гущу событий… Но бродяге попался Брокк сегодняшний. Уставший, злой, разочарованный и одержимый страстным желанием убраться из клоаки, которая официально звалась Вимсбергом, а чаще просто и безлико именовалась Морской столицей. Учитывая, что господин Вимсберг, начавший возрождение цивилизации в этой точке Материка, давно почил и не дожил до извращения его надежд и устремлений, это было даже справедливо. Титул «столица» вполне подходил наполненному коктейлем из одушевленных всех размеров и мастей крупнейшему порту нового мира. Этот коктейль не пьянил, не рождал сладких грез, не давал отдыха усталой душе. Зато отлично избавлял от мечтаний. Рецептура его была проста — на один город возьмите щепоть быстрорастворимой коррупции, замените правосудие инстинктом самосохранения, а справедливость взболтайте, чтобы на поверхность всплыл естественный отбор — лишнее испарится само. В постоянной борьбе за выживание одни горожане превращали свои сердца в камень, другие захлебывались отчаянием и шли первым на прокорм. Я не хотел ни того, ни другого, и в результате оказался среди умников, которые живут непреходящей мечтой однажды вырваться из этого болота. Весь последний год я искал способ по-настоящему покинуть Вимсберг. Убраться как можно дальше и никогда не возвращаться.
Похищение? Ах, ужасно, дорогие мои. Всячески сочувствую родственникам, соклановцам, самому царю Боргу, да. Готов печально подрожать губами солидарности ради. Но ввязываться? Увольте. Осталось всего два… о, уже полтора оборота до того как послушная машина унесет меня в сторону Эскапада. И там, в Оплоте Равновесия, который, как я всем сердцем надеюсь, получил пафосный титул не просто так, начнется новая жизнь нового Уилбурра Брокка. Молю судьбу, чтобы столица оказалась бальзамом, который если и не избавит от душевных ран, так хотя бы успокоит их постоянный зуд.
Я стер со лба излишки раздражения и глубоко затянулся сигаретой. Расклеиваться не стоило. Увязнуть в пучине жалости к себе — дело нехитрое, но хорошего в нем мало. Позорное, прямо скажу, состояние, да еще и довольно опасное — выбраться из болезненного самосозерцания гораздо труднее, чем удержаться на его краю. Интересно, хватило бы мне смелости отменить поездку и открыть новое дело? Хотя тут и думать было не о чем. Дело — это когда клиент говорит, что делать, а ты из кожи вон лезешь ради предложенных денег. То есть тенью следуешь за его супругой и пытаешься выяснить, что она забыла в Рыбацком квартале, и откуда у нее на руке изящный браслетик с оригинальным хоблингским орнаментом. Вот это дело. А срываться по наводке полоумного бродяги и бежать сломя голову спасать неизвестного богатого карлика? Тут уже попахивало героизмом, а это слово уже лет триста старались не произносить в приличном обществе. Если важный, судя по перстню, дурак позволил себя украсть и его до сих пор не прирезали, — значит, скоро потребуют выкуп. Вероятнее всего, похитители даже получат желаемое — вместе с парой арбалетных болтов в сердца. Ну, или молотом по голове, если за дело возьмутся сородичи пропавшего. Вообще, ситуация выходила довольно-таки неоднозначная: карлики, конечно, были в Вимсберге частыми гостями, но постоянно держались большими компаниями и благоразумно не доверяли местным жителям. Меньше всего их хотелось сравнивать со стадом баранов, вокруг которого бродят волки, выцепляя по одному с краю. Цвергольды — народ умный, суровый и, главное, крепкий — спеленать молодого, полного сил карлика и засунуть его в мешок сумел бы не каждый. Разве что похитители — его соплеменники? Эх, стоило бы задать свидетелю еще пару воп… Хо-хо. Я скривился и мысленно отвесил себе пощечину. Куда это ты, дорогой Уилбурр, навострился? На мгновение расслабился — и давай планировать расследование? Лишнее это, брат, очень уж лишнее. Держи себя в форме, сколько влезет,
Я глубоко вздохнул и остановился на мысли о том, что местной полиции стоило бы чаще вспоминать о своей главной задаче — и речь шла, конечно же, не о взятках.
В голове стало серо и сумбурно. Взмахом руки я разогнал табачное марево, прорубив окно из мира внутреннего во внешний, и лениво оглядел помещение.
За дальним столиком царило необычайное оживление. Компания студентов сгрудилась вокруг примечательного во всех отношениях субъекта: малый рост и широченные плечи выдавали цвергольда, но все остальное утверждало, что данный вид науке неизвестен. Странный тип был худощав лицом, но изряден телом, и грязная рубашка цвета тухлой горчицы округло пучила на животе кожаный жилет. Из засученных рукавов торчали могучие предплечья, окутанные рваными тучами рыжей шерсти. Его пожалуй что борода явилась в мир из кошмарных снов безумного художника, а макушка и ее окрестности то тут, то там взрывались огненно-рыжими вулканами шевелюры и пестрели темными, выжженными пятнами проплешин. Существо стояло вполоборота, и я даже со своего места отлично видел его шею, покрытую затейливым узором из старых ожогов и каких-то тусклых, неприятного цвета пятен на коже. Короткие пальцы бережно обнимали выпуклое донышко крохотной колбы, за толстыми стенками которой плескалось нечто очень яркое и очень зеленое. Оставалось лишь надеяться…
— Надеюсь, старина, ты продемонстрируешь нам, как это пьют? — вкрадчиво вопрошал один из студентов, молодой орк лет шестнадцати. На беглый взгляд он казался обычным заводилой, из тех, что ищут приключений себе и неприятностей другим. — Я бы на твоем месте поостерегся, но если ты утверждаешь…
— Утверждаю! — голос карлика, к моему изрядному удивлению, оказался высоким и надорванным, как у едва созревшего подростка. Такой голос больше подошел бы пьяному толстому альву, нежели приземистому выходцу с Боргнафельда, — Не просто, позвольте, утверждаю! Я уверен, молодые мастера, что это пьют, да еще как! По крайней мере, готов ручаться, что если эксперимент окажется удачным, этот напиток будут пить повсюду. И раз вы не готовы стать частью процесса, будьте же зрителями. Внимание на меня… — он ловко выдернул пробку и шумно втянул ноздрями вялую струйку столь же ядовито зеленого пара.
— Только взгляните! — В полном восторге завопил собеседник экспериментатора, — мастер Карл подлинный чудодей — изобрел выпивку, которую потребляют носом! Уж не запретная ли это магия? — остряк заржал, и смех кругами разбежался по всей его компании. Карлика это задело. Он ожег молодежь гневным и горделивым взглядом.
— Да что б вы, молокососы, понимали в правильной дегустации? Пустое поколение! — В такт горьким словам колба покачивалась, словно винный бокал в пальцах пьяного аристократа. Честное слово, цвергольд даже оттопырил мизинец! Выдохшись, Карл сделал паузу и резко перелил содержимое посудины в широко распахнувшуюся пасть, в которой блеснули желтым то ли обломанные, то ли, чего только на свете не бывает, подпиленные зубы.
Упавшая на юных посетителей «Любимицы судеб» тишина была такой плотной, что, казалось, даже сигаретный дым прибило к полу. Только что шумные студенты галдели и ерничали, — а вот они словно забыли как дышать, устремили взгляды на экспериментатора и окаменели… вместе с ним. Цвергольд превратился в статую, на недвижном лице которой жили только глаза, — они, подрагивая, осторожно косились вниз. Туда, где столешницу подпирал объемистый живот. Тишина ширилась, растягивалась, и, достигнув звенящего предела прочности, лопнула. Из недр алхимика раздался гулкий вой. Что-то рвалось на свободу из его нутра, что-то, судя по ужасающим звукам, рожденное на стыке реальности и ночных кошмаров… На лице карлика отразилась отчаянная борьба, в которой вовсе не он был сильной стороной. Неведомый противник напирал, но Карл не сдавался, изо всех сил сражаясь за существование… и победил. Поблекшее было спокойствие вернулось и снова воцарилось в трактире, будто никуда и не отлучалось. Цвергольд повертел похожей на котел головой и, глядя в пустоту, хрипло спросил:
— Никто не желает? Там… пара капель осталась.
Что бы случилось, проиграй он борьбу с желудком, сказать было невозможно, однако студенты явно ждали шумного и красочного зрелища и теперь, лишенные представления, лишь досадливо поморщились и отступили. Отвернувшись от недавнего объекта насмешек, недоросли с головой погрузились в болтовню. А чудаковатый карлик, казалось, и сам уже напрочь забыл об их существовании. Порыгивая в бороду, он аккуратно заткнул пустую посудину пробкой, вытащил из-за пазухи ошметок бумаги, а из-за уха — длинный карандаш и что-то размашисто записал. Потом бездумно покрутил головой и, встретившись со мной глазами, ни с того, ни с сего хитро подмигнул, ухмыльнулся и направился к выходу. Меня немедленно передернуло. Жутковатые стеклистые глаза цвергольда от напряжения стали густо-багровыми, налились кровью, как спелые вишни соком. А еще они были разного размера.