Плагиат (Исповедь ненормального)

Карлов Борис

Учительница недовольно кивнула в сторону двери. Учительницу бы он тоже «стал». Хорошо, что форменная курточка имеет достаточную длину, чтобы прятать нежелательно выпирающее.

Минут через пять Гусев вернулся на место. Лицо у него было гладкое, спокойное и даже безразличное.

— Так… — сказал он, полистав учебник. — Так, так… Седьмой класс, элементарно. Будем отличниками.

— Скотина, — прошептал Телегин, брезгливо поводя носом.

На следующий урок он сам опоздал в класс, тоже минут на пять, и тоже заметно приободрился.

3

Ближе к большой перемене запахло столовой, Кира почувствовала зверский аппетит. В карманах обнаружились обеденные талоны, и она стала тихонечко собираться, памятуя о гонках

наперегонки по лестнице вниз к очереди перед раздачей. Гусев и Телегин, которые дома от волнения совсем не завтракали, у которых от голода кишки сводило и перед глазами плыли круги, были вынуждены признать, как не правы столпы психоанализа: несомненно, чувство голода значит для человека гораздо больше, нежели все мыслимые утехи любви.

Минут через пятнадцать они сидели втроём за одним столиком и уминали пахнущие хлебом биточки с пюре, вкуснее которых не было ничего в жизни, жадно кусая хлеб, чтобы унять слюноотделение. Один биточек на порцию; пюре размятая волной столовая ложка. Не густо для мужских растущих организмов. Но Кира ничего, почти наелась, заморила червячка.

Поднялись на чердак, где дымили старшеклассники, отошли в сторонку. Вспомнили, что в седьмом ещё не курили, решили просто постоять, поболтать. Говорить по существу дела никто не решался, подобрать нужные слова было трудно, поэтому говорили, о пустяках. Неважно кто и что. Главное было ясно и без разговоров.

— На математике и физике я ни бум-бум.

— Хорошо, что не спрашивали, пронесло.

— Когда она водит ручкой по журналу и эта тишина, у меня душа в пятках.

— На физике это… ЭВМ. Хе-хе. Мегабайт памяти, двадцать килобайт оперативки. Занимает комнату, стОит как подводная лодка. Свой старый отдал бы им просто так, честное слово. Вообще ничего, мне нравится, учиться легко, я, оказывается, всё помню.

— Физика ещё туда-сюда, а вот химию я так и не постиг, вообще ничего не понял. В десятом знал «аш два о» и имя-отчество учительницы.

— Как же ты школу закончил?

— Сам не понимаю; врал, просил, списывал, выкручивался… Мне до сих пор снятся в основном два кошмара: в одном забирают второй раз в армию по ошибке, в другом сдаю экзамен по химии.

— Ну, теперь мы в армию не пойдём, полно институтов с военной кафедрой и вообще есть варианты…

— А вообще как вам по внутреннему состоянию — четырнадцать или сорок четыре?

Вопрос по существу.

— Нет, я как-то вообще не изменился, — подумав, сказал Гусев.

Телегин подтвердил, что он тоже так чувствует.

— Я так, немножко постарше себя чувствую, лет на семнадцать, призналась Берёзкина.

Тут она заметила, что оба опять смотрят на неё ненормально.

— Что… — пробормотала она, чувствуя недоумение и неловкость. — Надо идти. Если буду везде с вами обтираться, что подумают?

— Слушай, Кира… — заговорил Гусев рассеянно и ненатурально. — Ты вообще это…

Его рука обняла талию Берёзкиной и опустилась чуть ниже. Рука Телегина провела по животу и коснулась груди. Оба дрожали от возбуждения.

— Аллё, в чём дело, — Кира стряхнула с себя обе руки и отступила. Мальчики, вы в своём уме? Мне четырнадцать лет, я нецелованная.

Прозвенел звонок, курильщики схлынули.

— Да ладно, Кира, чего ты гонишь, какие четырнадцать, какая нецелованная… — Гусев попытался прихватить Берёзкину силой и прижать к себе, но та вывернулась.

— Психи… — прошептала она и побежала в класс.

4

На уроке Кира настороженно косилась на мальчиков и усиленно думала. С одной стороны, Гусев на протяжении двадцати лет периодически был её любовником. С Телегиным тоже имели место один или два случая… Но это было в той, другой жизни. Там она испытывала к мужчинам здоровое физиологическое влечение, естественное для её возраста. С какого возраста? Примерно, лет с двадцати восьми. Да, примерно так. До этого романтические фантазии увлекали её больше, чем секс. А до окончания школы и в мыслях не было…

то есть, в мыслях, конечно, что-то такое было. Этой весной, в седьмом классе, у неё была первая любовь. И был бы секс, если бы он захотел. Она ходила плавать в бассейне и смотрела только на него. А он просто не обращал внимания. Она даже не знала, как его зовут по настоящему; слышала прозвище — Акула. Ему было двадцать два, наверняка он был женат, наверняка у него была дочка и, может быть, уже сама ходила в школу. Нет, ей максимум четыре года. А может быть, нет никакой дочки. И вообще нет никакой жены. Может быть, он ещё только мечтает о настоящей любви… Глупо, конечно. Интересно посмотреть на него потом, через тридцать лет. Больной и старый. Хотя… Двадцать два плюс тридцать… пятьдесят два. Для здорового мужчины самый расцвет. Если жизнь удалась, холёный, подтянутый, выглядит на сорок. Пожалуй, это она была бы для него старовата. Господи, какая несправедливость! Надо увидеть его. Даже интересно, а вдруг она опять влюбится? Нет, теперь она знает все уловки, теперь ей ничего не стоит охмурить и бросить любого мужчинку. Главное это то, как ты сама о себе думаешь. Как ты сама себя ощущаешь — так тебя видят окружающие. Если чувствуешь себя уверенно, красивой и соблазнительной, они сами полезут… как эти два… Бивис и Батхед. Нет, малолеток она к телу не подпустит. Фу, какие-то ненормальные. Сумасшедшие сперматозоиды. Возрастная гиперсексуальность. Дотронулся в автобусе до женщины — и штаны мокрые. Противно и неинтересно было бы даже в сорок четыре. Связываться с детьми, извращение какое-то. Пусть сублимируют — сочиняют стихи, сходят с ума, хамят взрослым, дерутся, бегают по крышам, трясутся на ночных дискотеках… которых нет. Что вообще происходит? Что есть? Брежнев, три канала телевидения, подпольные магнитофонные записи битлов, литература, кино, театр…

— Берёзкина.

Ой. Какой урок?.. Литература. «Евгений Онегин». Онегин я скрывать не стану… Нет, это из оперы.

— Учила?

Опустить глаза, покачать головой.

— Садись, два.

Водит карандашом по журналу. Тишина. Они от этого кайф ловят…

— Телегин.

Ага, попался! Хотя… чего ему бояться? Он знает литературу лучше учительницы. Лучше всего Пушкинского дома. Ему главное, не очень сильно волноваться, чтобы не переборщить, не показаться чересчур умным… Вышел. Видно, что волнуется. Говорит что-то, бормочет себе под нос. Но вот голос его крепнет, он сам увлекается своим докладом, учительница настороженно поднимает голову, смотрит. В классе смешки и ропот, все переглядываются, делают круглые глаза.

— Погоди, что это, — испуганно говорит учительница, — откуда? Я вам не это задавала. Хулиганство какое-то… Это кто тебя научил?

Телегин уже сам понимает, что его занесло не туда, что он извлёк из памяти совсем не тот текст, что он погиб.

— Не научил, — бормочет он едва слышно, — Сам прочитал. Синявский, «Прогулки с Пушкиным», эссе…

Он не договорил, потому что следующие слова «…тысяча девятьсот семьдесят пятого года» невозможны.

— Это какой же Синявский… — шёпотом произносит учительница, вдруг резко поднимается и выходит из класса.

Шумный процесс по делу антисоветчиков Синявского и Даниеля ещё на слуху.

«К директору… к директору…» — проносится по классу. Все смотрят на Телегина как на приговорённого.

Вдруг Кира поняла, что она делает вид, будто они не знакомы. Гаденькое ощущение «хорошо, что не меня» не накатывало на неё со времён комсомольской юности. Она оглянулась на Гусева; тот отчаянно жестикулировал в адрес Телегина, стучал себя по лбу и ругался уже почти вслух.

К директору… Кира подумала, что они, пожалуй, чересчур сильно вошли в образ. Они чувствуют себя детьми на все сто процентов. Взрослые для них это взрослые. Страх перед родителями, которые могут накричать или наказать, страх перед учителями, абсолютная зависимость, бесправие и невозможность что-либо изменить. И они, как хамелеоны, мгновенно приняли нужную окраску, вписались в форму и согласились с правилами игры.