Плагиат (Исповедь ненормального)

Карлов Борис

Оркестр делал паузу между номерами. Не удержавшись, Гусев обернулся и крикнул:

— Лабухи!

— До-ре-ми-до-ре-до, — негромко отозвался саксофонист.

— Бездари!

— До-ре-ми-до-ре-до! — невпопад отозвался весь оркестр.

Гусев свистнул в два пальца, но свист потонул в какофонии инструментов. На новой работе он ещё не обосновался, а вход на старую теперь уже был заказан.

Повалил снег. Гусев шагал по бульвару в сторону Литейного и подмигивал всем женщинам, а иногда, по ошибке, и юношам. Кто их разберёт в темноте и юнисексе. На нём самом была пушистая шапка

с опущенными ушами, а куртка была расстёгнута, потому что он время от времени останавливался и, достав бутылку и, отвернувшись, делал глоток из горлышка.

На углу, возле станции метро, он остановился прикурить. Спички были, но он подошёл к кучке молодёжи, чтобы пообщаться. Два парня и девчонка тоже не отказались отпить из горлышка. Бутылка, несколько раз пройдя по кругу, опустела. Ребята предложили ехать в общагу. Что такое «институт маркшейдерского дела» Гусев не знал, а приглашение принял с удовольствием.

Потом была водка в номере, водка с соком через трубочку на ежевечерней студенческой «дискотеке», водка в других номерах, с чернокожими студентами, дружное пение под раздолбанное пианино песен из репертуара Бориса Гребенщикова, пальцы, липнущие к клавишам от сладкого сока, попытка исполнить «что-нибудь из „Нирваны“», делегация соседей с требованием угомониться, экзотические объятия совершенно чёрной студентки, полный мрак.

Гусев проснулся в номере один, голый. На столе — записка. В записке иностранные каракули, несколько слов совершенно непонятно на каком языке. «Суахили, что ли»… Оделся, оглядел стол, сунул записку в карман, допил выдохшееся шампанское, прикурил окурок.

Деньги, документы на месте, потратил не много; в «Сталине» потратил бы больше. Хорошие ребята, студенты. Ребята… Им по двадцать-тридцать, ему сорок. Не такая уж пропасть между ними. Вспомнил, как орали песни под фортепьяно и покраснел. Особенно на английском… не стоило. Наверняка кто-нибудь знал английский.

Опасаясь встретить кого-то из вчерашних друзей, опустив глаза, спустился вниз и вышел на Малый проспект Васильевского острова. Остановил такси, назвал свой адрес, плюхнулся на сидение, с облегчением вздохнул. Поехали. Гусев попытался вспомнить свой секс с негритянкой, но ни секса, ни даже её самой не вспомнил. В голову лезли всякие картинки, но, скорее всего, не из жизни, а из порносайтов по ссылке «black». После такой дозы подробности проявляются в мозгу постепенно, в течение недели.

Приключение с экзотической красоткой (в том, что он имел дело с красоткой, Гусев не сомневался) нравилось ему всё больше. Несомненно, думал он, надо будет нагрянуть к ней ещё разок… Ему чертовски захотелось общения с женщиной.

Едва поднявшись к себе в квартиру, он подошёл к телефону и позвонил Берёзкиной.

— Как дела?

— Так, ничего, до вечера свободна.

— Успех не за горами?

— Ещё сама толком не поняла. Всё так быстро…

— А на личном фронте?

— Я с ним не сплю.

— Никаких поползновений?

— Брось, человек конкретно помешан на своём деле.

— Какое разочарование.

— Глупость какая. За кого ты меня вообще принимаешь? Будто мне не с кем встречаться.

— С кем? — мурлыкнул Гусев.

— Кое

с кем, — мурлыкнула Берёзкина.

— Ну, так я жду?..

— Ну так жди…

После того, как Гусев получил всё, что хотел, присутствие любовницы начало его тяготить. Так бывало всегда, Берёзкина это чувствовала и назло не уходила.

— А во сколько у тебя это… — сказал он будто рассеянно после долгой паузы и потянулся за сигаретами, — деловое свидание?

— А я не тороплюсь, — ответила Берёзкина, помолчав.

Гусев покурил, помолчал, зевнул, встал и, сверкнув голой задницей, прошагал в туалет. Потом ещё минут десять стоял под душем. Ему хотелось есть, пить, спать, смотреть телевизор… Он решил как-нибудь уже более решительно намекнуть, что дела. Вышел из ванной, решительно запахнулся в халат… и вдруг встретился с глазами Берёзкиной. В её руках была мятая бумажка, в глазах — паника.

— Что это?.. — сказала она.

— Это? Что это? — повторил Гусев, перепугавшись.

— Откуда? Кто это написал?

— Н-не знаю.

— Я подняла с пола. Это выпало у тебя из кармана, когда ты раздевался.

Гусев понял: та самая записка на «суахили».

— И что там написано? — поинтересовался он, усаживаясь в кресло. Немного расслабился, открыл пиво, поднёс горлышко к губам. Не могла же, на самом деле, Берёзкина владеть африканскими языками.

— Не знаешь, что написано?

— Прочти, пожалуйста.

— Про-вер-са на вса-кий слу-чай.

— Что?! — поперхнувшись, Гусев облил себя пивом.

— Английскими буквами.

Вот этого юмора он с бодуна даже не понял.

— Что?.. Дай!

Выхватив бумажку, впился глазами в закорючки, а кадры уже мелькали дальше: анализ крови, СПИД, огласка, долгая смерть прокажённого в одиночестве.

Вдруг его оглушил удар, другой, третий… Сначала ладонями, потом кулаками… Гусев скрючился и сгруппировался; теперь удары приходились по рукам и затылку.

— Ой-йоо!.. — вскрикнула Берёзкина, отошла и затрясла рукой. Тв-варь…

Голова оказалась твёрже кулака.

— Ну всё, — сказала она и стала быстро одеваться. — Если триппер — тебе не жить. Понял? — она схватила его за волосы и подняла лицо к свету.

— Сейчас пойду… сегодня… завтра проверюсь.

Берёзкина плюнула ему в глаза и вышла, сильно хлопнув дверью.

— Если триппер, чего ж не жить… — пробормотал Гусев. — Жить или не жить — вот вопрос…

Кира была женщиной, закалённой в боях. Если бы её, условно говоря, откуда-нибудь выгнали и хорошенько попинали ногами, она бы просто встала, отряхнулась, вытерла платочком кровь под носом — и начала всё с начала.

У Гусева не было опыта серьёзных неприятностей, по крайней мере таких, какие напрочь вышибают из седла людей слабовольных. Он не был трусом и мог порисоваться перед самим собой и зрителями в условиях, опасных для жизни. Но тут он запаниковал. В долгом, позорном и мучительном умирании, когда тело отказывается подчиняться и гниёт заживо, нет места для куража. Это не какая-нибудь дуэль на шпагах или даже рулетка наедине с собой, с пулей в барабане.

И он твёрдо решил жить не более месяца, если анализ крови покажет, что всё плохо.