Плакат в окне Сиднея Брустайна

Хэнсберри Лорейн

Айрис(обозревая это царство, ласково смеется). Ничего себе гора!

Сидней(шутливо, но с гордостью собственника). Горка небольшая, зато наша.

Айрис. Сидней… сколько будет четырнадцать и четырнадцать? (Улыбаясь проводит пальцами по его лицу — и на мгновение ему кажется, что она опять ему видится в мечтаниях.)

Сидней(гладя ее волосы). Нимфа… я помяну тебя в своих молитвах…

Айрис(задумчиво глядя на него). Тебе и вправду здесь так нравится? Ты счастлив? Ты хотел бы жить прямо здесь, в лесу, да?

Сидней. Да. Хотел бы.

Айрис. И ты боишься попросить меня об этом, правда? (Ответа нет.) Боишься, что

я погляжу на лес и на ручей и скажу: «Здесь — жить?!» (Оба смеются над тем, как она передразнивает самое себя.) И хуже всего, что ты пе ошибешься Именно так я и скажу. Я не хочу жить здесь. (Чуть понурив голову.) Прости. Мне тут холодно и скучно. Мне хочется посмотреть телевизор. Хочется с кем-то спорить до одурения. Хочется смотреть идиотскую картину в киношке или даже посидеть в ночном клубе, в самом дурацком ночном клубе с похабными анекдотами и бездарными танцовщицами. (Смотрит на него.) Я обманула тебя, правда, Сид? Необыкновенная девушка с гор превратилась в городскую пустышку. (Очень ласково, не сводя с него глаз.) Прости. (После паузы, как бы продолжая думать вслух.) Больше всего я ненавижу свои волосы. (Пауза.) Сколько ты обо мне не знаешь! (Короткий смешок.) Ты знаешь, например, что я ношу длинные волосы из-за тебя? (Трясет волосами, опять коротко смеется.) Каждая женщина ловит мужчину по-своему. Когда я приехала сюда, устроилась танцовщицей в этом заплеванном ночном клубе — ну, ты знаешь. Я там глядела на мужчин и думала — нет, это не те, которых я надеялась встретить, вырвавшись, наконец, (оттеняя кавычки) в «большой город». Таких я могу видеть и у себя дома. Я как-то пожаловалась одной девушке, с которой мы вместе работали, — она знала все на свете. И она мне сказала: «Ну, милая, если хочешь найти, что ищешь, ступай-ка в кабачок „Черный рыцарь“ и посиди там». (Улыбается.) Отпусти подлиннее волосы и иди к «Черному рыцарю». Похоже на балладу. Помнишь, когда я пришла туда в четвертый раз, волосы были только досюда. (Показывает пальцем, насколько волосы были короче.) А ты сидел там, в углу с (припоминая), кажется, с Марти и Элтом? Да, с Марти и Элтом. Ты сидел и разглагольствовал. И я сказала себе: «Вот он!» Потом я стала глотать витамины, чтобы волосы росли быстрее.

Он тихо и восхищенно смеется: «Ох, Айрис!»

Нет, правда! Клянусь! Та же самая девушка раздобыла мне и витамины. И… ну, что-то, в конце концов, помогло!

Сидней. Это прелестно!

Айрис. Женщины все-таки дурищи, правда? Какой только чепухи они не придумают… Насчет жизни и вообще. И ничто, понимаешь, ничто их с этого не собьет. Десять лет назад, когда я сошла с поезда, привезшего меня из Тренерсвилля, я твердо знала одно: «Хочу видеть мужчин, которые… которые были бы как можно больше непохожи на моего папу».

Сидней(берет ее руку). Слушай, Айрис. Слушай лее. Давай походим по лесу.

Айрис(прижимаясь к нему плотнее). Слишком холодно. И темно. И в лесу мне страшно.

Сидней. Ладно, тогда пойдем в нашу хижину, я разожгу здоровенный костер и сварю горячего кофе.

Она молча смотрит на него.

Тебе хочется обратно, в город, да?

Айрис. Да.

Сидней. Тебе так тут плохо?

Айрис. Да. (У нее на глазах навертываются слезы — она сама не знает почему, но это — слезы по рухнувшим надеждам. Она жестом показывает вокруг.) Я родилась в таких же местах, ты ведь знаешь, в настоящей глуши. Понимаешь, там не надо никуда ездить, чтобы видеть все это. Сидишь на заднем крылечке — и вот оно, вокруг, то, от чего хочется бежать, бежать хоть к черту на рога, только поскорее. Все мы чувствовали одно и то же — и я, и Мэв, и Глория.

Сидней. Значит, ты всегда ненавидела мою гору. Я не знал.

Айрис(нечто вроде горестного стона, порожденного желанием заставить его наконец понять). Да пет же, не всегда… Первые два года мне просто хотелось делать все, как ты хотел, быть там, где был ты, — понимаешь, чтоб было дико и романтично, как нам представлялось… (Бурный взрыв отчаяния.) Я думала, все будет иначе. Папа был такой грубый, тупой… Знаешь,

за всю свою жизнь он не высказал ни одной отвлеченной мысли; а у него хватало времени подумать, если уж на то пошло. Не так уж много он трудился. И каждая из нас… понимаешь, мы все росли, мечтая о том, чего каждой, как ей казалось, недоставало в отце. Мне хотелось встретить кого-то, кто… ну, умел бы мыслить. Мэвис хотелось чего-то надежного и простого. А Глории — ну, ты знаешь — богатых мужчин. И побольше. (Предостерегающе поднимает руку.) Знаю, сейчас опять скажешь, что это — домашний психоанализ, а все-таки…

Сидней. Я ничего пе хочу сказать, Айрис. Я слушаю. Право же. Я слушаю тебя.

Айрис. А теперь со мной что-то творится, что-то во мне изменилось. С тех пор как мы поженились, Сидней, иногда я думаю, что если… если мне и дальше придется слушать эти разговоры — Элтона, и Макса, и Дэвида, и… и твои, я зачахну и умру. Знаешь, чего я хочу, Сидней? Мне двадцать девять лет, и мне уже хотелось бы знать, что когда я умру, то хоть десять человек пожалеют об этом, а еще лучше сто… И я добьюсь этого. Добьюсь как угодно и чего бы это мне ни стоило. Вот чего я хочу.

Он кивает; он понял ее, и ему очень больно.

Ну ладно. Но тебе-то что это дает, Сидней? Уходить сюда и разговаривать с… этими… как ты их называешь?

Сидней(усмехаясь). С троллями.

Айрис. Да. Я пыталась заговорить с ними, но, кажется, им нечего мне сказать.

Сидней(глядя вокруг). Когда я прихожу сюда, я верю, будто эта планета — опять моя. В первобытном смысле. Человек и земля, земля и человек, понимаешь? Будто мы только что родились — земля и я — только что вышли на старт. И нет нигде ни грязи, ни боли — просто я и этот шар из минералов и газов внезапно выскочили вместе из космоса.

Айрис(смотрит на него, склонив набок голову, как маленький щенок, и открыв рот.) Мамочки мои!

Сидней. Я тебя очень люблю.

Оба замолкают; он берет банджо, начинает играть. Затем — опять тишина.

Долгая пауза.

Айрис. Сид, пожалуйста, отведи меня обратно, в город.

Он встает, перекидывает банджо через плечо, берет ее за руку, и они идут вниз по лестнице; волшебный мир Сиднея тускнеет, и свет становится обычным. Стреляют выхлопы проехавшего грузовика, и над городом начинается день.

(Внизу лестницы, вдруг вспомнив.) Сидней, сегодня вторник: надо платить за газ.

Затемнение

Картина вторая

Вечер, позднее лето.

В темноте слышно, как резким контрастом к настроению предыдущей сцены неистово гремит из громкоговорителя, установленного на грузовике, залихватская «Предвыборная песня Уолли О’Хара», исполняемая группой любителей под гулкий аккомпанемент гитар и сопровождаемая одобрительными криками толпы, которая с жаром подхватывает припев.

Песней мы старье выметаем, Путь тебе расчистим сейчас, Уолли О’Хара, Уолли О’Хара, Уолли — самый достойный из нас! Припев: Уолли О’Хара, Уолли О'Хара, Уолли самый достойный из нас! Мы голосуем, старье выметаем, Боссов на свалку — вот на-ш наказ! Уолли О’Хара, Уолли О’Хара, Уолл-и — самый достойный из нас! Припев.

Песня должна исполняться не артистично, а словно бы хором любителей, охваченных горячкой избирательной кампании; усилители, как водится в таких случаях, включены на полную мощность, и репродуктор то и дело смолкает или издает немыслимый треск. Однако недостаток умения с лихвой восполняется рвением и праздничной приподнятостью исполнителей. Зрители не слышат песни целиком: она то усиливается, то стихает. Сцена освещаемся, и справа, оживленно разговаривая, входят Сидней и Уолли. У каждого под мышкой пачка листовок, а у Сиднея вдобавок свернутый флаг. Уолли обнял приятеля свободной рукой за плечи, глаза у него блестят, он явно возбужден. Что до Сиднея, то он скорее ошарашен.

Музыка удаляется.