Пламя гнева
Шрифт:
Носильщик скинул кожаный пояс, подхватил саквояж Эвердины и понёс его китайцу-извозчику.
— Если юфрау разрешит, я могу проводить её до гостиницы, — поклонился носильщик.
— Я буду очень рада, — робко сказала Эвердина.
Китаец-извозчик с длинной косой повёз их в город в крытой линейке, обвешанной бубенцами. Эвердина всю дорогу смотрела на жёлтую, медленную воду каналов, на тёмных, сожжённых зноем людей, на зелёное море, исчезавшее позади.
— Как здесь всё не похоже на Антверпен! — вздохнула Эвердина.
В
Носильщик внёс её саквояж на крытый двор гостиницы, поклонился и ушёл.
Только тут Эвердина вспомнила, что она не заплатила ему денег. Она выбежала из ворот с кошельком в руках, но странного носильщика уже не нашла.
Эвердина протомилась в гостинице до вечера, покорно съела весь рис и сладкий картофель с чесноком, которые ей подали на ужин, и легла спать.
Утром она пошла искать своего «носильщика». Она не знала ни имени, ни адреса, но храбро двинулась по широкой незнакомой батавской улице, заросшей травой.
Через минуту она увидела его: «носильщик» стоял и смотрел на окна её комнаты. Он тоже искал её.
— Это вы?.. Как я рада!.. Простите!.. — сказала Эвердина и смеясь и краснея сразу. — Вчера я осталась вам должна.
Она хотела вынуть деньги, но носильщик смутился ещё больше, чем она.
— Нет, нет, юфрау! — сказал носильщик. — У соотечественников я денег не беру! — И весело засмеялся.
— Я ещё не знаю, как вас зовут, соотечественник, — сказала Эвердина.
— Эдвард Деккер.
— Хорошее имя! — Больше Эвердина ни о чём не спрашивала.
— И я ещё не знаю вашего имени, юфрау, — улыбнулся Эдвард.
— Эвердина-Губерта Ван-Винберген.
Они пошли вместе осматривать город.
Эдвард показал Эвердине Королевский Луг, Старый малайский базар и Тигровый овраг. Он пришёл и на следующий день. Они долго ходили вместе.
— Удивительно, как мы с вами не встретились в детстве! — твердила Эвердина. — Я до двенадцати лет жила с матерью в Амстердаме.
Они были сверстники, — Эвердина только на полгода младше.
— На какой улице вы жили? На Гаарлемовом пруде? Вот удивительно! Мы с матерью проезжали мимо чуть ли не каждый день!
Мать Эвердины недавно умерла. Она оставила обеим дочерям по пятьсот гульденов и старый выигрышный билет, один на двоих. После смерти матери Эвердина осталась в Европе совершенно одна. Она приехала на Яву, к старшей сестре Генриетте, и ждала теперь, когда та приедет за ней из Паракан-Салака, из внутренней Явы.
Дни проходили — Генриетта всё не приезжала. Эдвард и забыл о том, что она может приехать. Он каждый день теперь виделся с Эвердиной. У неё были светлые глаза, светлые с голубизной. Эдвард полюбил эти глаза, — они напоминали ему родину, море.
«Что бы вы сказали, Эвердина, если бы ваш соотечественник…»
Эдвард не произносил
Что он мог дать Эвердине? Нищету?.. Безвестность?.. Запятнанное имя?..
Стоял декабрь. Всё европейское население Батавии готовилось к святкам. Ребятам ещё за полтора месяца обещали ёлку. За небольшую сосну, привезённую с гор, платили десять гульденов, — ёлки в окрестностях Батавии нельзя было достать ни за какие деньги.
Детям дарили коньки, святочного деда в белой пушистой шапке. Все мечтали о настоящем снеге, о замёрзших каналах, о санках со скрипящими полозьями. Коньки, снег, санки… Все точно сошли с ума. А кругом, словно назло, текла в каналах тёплая, мутная, густая как кисель вода; тропическое небо обрушивалось на город то жарким ливнем, то нестерпимым зноем; крокодилы шевелили острыми спинами в высоких камышах Танджонк-Приока…
Все вдруг не захотели яванских сластей. Бананы надоели!.. Дыня слишком приторна!.. Дурьян скверно пахнет!..
Кофейные и сахарные негоцианты поднимали на ноги всю цветную прислугу, от китайцев-поваров требовали рождественского пудинга, английских святочных кексов с ромом, гусей с красной голландской капустой. Торговцы съестным на Пасар Танабанге завалены были заказами.
Эдвард раздобыл тележку и за несколько дней развозом продуктов заработал двенадцать гульденов. Он купил новую куртку, побрился и так осмелел, что решился пойти поговорить с Эвердиной.
«Что бы вы сказали, Эвердина, если бы…» — он уже приготовил слова, которые хотел ей сказать.
Во дворе гостиницы Эдвард остановился.
У бокового подъезда стоял старый запылённый экипаж с кожаным верхом. Из экипажа выходила дама в чёрном шёлковом платье, та же Эвердина, но лет на десять старше, прямая, сухая, с серыми застывшими глазами, в чёрной наколке на серых от пыли волосах. Чёрно-серую даму вёл под руку пожилой человек, такой же прямой и застывший, в глухом чёрном сюртуке в пятидесятиградусную жару. Они поднялись в комнату Эвердины.
Все приготовленные слова рассыпались. Эдвард струсил. Он тихонько выбежал обратно из ворот и завернул за угол.
Прошёл день, другой, — Эдвард не приходил. Эвердина начала тревожиться.
Стоял жаркий декабрьский день кануна святок. Эвердина прикрылась от солнца светлым зонтиком и пошла по улицам искать Эдварда.
Эдвард Деккер… Она знала только имя, — больше ничего. Эдвард никогда не говорил ей, где он живёт.
Не зная, куда направляться, Эвердина пошла Старым малайским базаром.
Здесь было шумно, нестерпимо жгло солнце. В китайских рядах пахло вяленой рыбой, дурьяном, гвоздикой, чесноком. Китаец-коробейник, засунув кончик длинной косы в карман, раскладывал на земле, на полотняной подстилке, свой товар: жёлтый китайский шёлк, резные шпильки, трубки, расписные коробочки, маленьких точёных божков.