Пламя Магдебурга
Шрифт:
Петер зачерпнул еще ложку похлебки, ответил с набитым ртом:
– Маркус не согласится.
– Так ты был у него? Как он?
– Плох. Из дому не выходит, не говорит почти ничего. Я пытался его расспросить про дорогу, ну и про все остальное. Но он сказал, что даже слышать об этом не хочет.
Чеснок вытащил щепку изо рта, осмотрел ее, бросил на пол.
– Не хочет – без него обойдемся. Руку уже неплохо в этом деле набили. Я справлялся у Шёффля: запасов муки мало осталось, а до сбора урожая еще не скоро. Надо идти.
– Как же будем без вожака? Ведь это он все придумал.
– А вот так! – Месснер хлопнул по столу широкой ладонью. – Его что, ангел
Петер неуверенно посмотрел на него.
– Думаешь, Совет согласится поставить меня вместо Маркуса?
– А куда им деваться? У нас ружья, мы защищаем город – стало быть, нам первое слово надо давать, нас надо слушать. В нынешние времена главный не тот, у кого ученая книжка под мышкой, а тот, у кого яйца крепче.
Понизив голос, он наклонился к Петеру ближе:
– Я, честно признаться, думал вначале, что Маркус потребует назначить его новым начальником стражи вместо покойника Хагендорфа. Если бы потребовал, они бы согласились как миленькие. Только у него, видать, совсем голова размякла.
– Маркусу тяжело пришлось. Испанцы крепко его отходили…
– Ерунда, – отмахнулся Чеснок. – Раны заживут, силы вернутся. Вернеру вон ногу прострелили насквозь, запах от повязки такой, что из выгребной ямы и то лучше пахнет. А все равно не унывает – скалится! Я к нему заходил вчера, так он говорит, что через пару недель снова рядом с нами встанет. Уж если Вернер держится молодцом, с чего тогда нашему Эрлиху раскисать?
Петер пожал плечами.
– Ты плечами-то не пожимай, – оттопырив губу, сказал Чеснок. – Это у него все из-за бургомистерской девки, точно тебе говорю. Это он из-за нее сам не свой, из-за нее сопли и распустил. На кой только она ему сдалась? Не пойму. Ведь, если захочет, возьмет себе в жены любую, к примеру, хоть дочку старого Грёневальда. Та наверняка юбки намочит от счастья. Нет, Петер, на Маркуса рассчитывать нельзя: был он прежде крепким парнем, да стал слабаком. Ну так это ничего. Что Эрлиху не нужно – мы вместо него подберем.
Он откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди, прищурившись, посмотрел на Петера.
– Что скажешь?
– Надо с матушкой посоветоваться, – с сомнением ответил тот. – Что, если…
Чеснок накрыл его ладонь своей, с силой прижал к столу, подался вперед.
– С матушкой, говоришь? – тихо и зло произнес он. – Беги, советуйся. Только запомни: за мальчишкой, который выглядывает из-под женской юбки, никто из нас не пойдет.
– Брось, Конрад, – пробормотал Петер, пытаясь высвободить руку, – я…
– Вот тебе и «я», – передразнил Месснер. – Решай, кем ты будешь – слюнтяем или мужчиной; будешь людьми командовать или снова станешь дерьмо убирать в конюшне, слушать, что прикажет этот мозгляк казначей.
Штальбе ничего не ответил ему. Молча поднялся из-за стола и вышел за дверь, сунув за пояс пистолет и нахлобучив на голову шапку.
Покинув казарму, он отправился по Оленьей улице в сторону своего дома. В городе было тихо: ветер перебирал невидимыми пальцами зеленые кроны каштанов, кузнечики стрекотали в пыльной траве. В небе, в лазоревом поле, медленно плыл журавль.
Слова Чеснока не шли у юноши из головы. Неужели это и вправду возможно? Чтобы он встал во главе их отряда, занял место, которое прежде занимал Маркус? Но ведь он, Петер, всего лишь простой батрак. Как может он что-то требовать от членов Совета? Они или выбранят его, или рассмеются в лицо. Ему даже не хватит решимости заговорить с ними. Они богаты, любое их слово ловят с почтением, тогда как он, Петер, за всю свою жизнь привык лишь кланяться и просить.
Конрад прав лишь в одном: если бы Маркус пожелал стать начальником стражи вместо погибшего Хагендорфа, Совет уступил бы ему. Но какое это имеет значение? Первые люди города всегда благоволили Маркусу. Молодой Эрлих принадлежал к их кругу с тех самых пор, как появился на свет. Сыну цехового старшины позволено многое – но кто захочет замолвить хоть слово за Петера Штальбе, бедняка, живущего в Свином переулке?!
Губы юноши скривились в горькой усмешке.
Ему не на кого надеяться, кроме самого себя, неоткуда ждать помощи. Так было всегда, сколько он себя помнил. Никто не любил их семью, никто не относился к ним по-доброму. Всегда приходилось кого-то уговаривать, терпеть упреки и недовольные взгляды, ждать на крыльце, зная, что никто не пригласит войти. Их семье тяжело жилось и при жизни отца. Но после его смерти пришлось совсем туго. Мать с утра до ночи занималась починкой чужой одежды – ставила заплаты, штопала, подшивала кружево или тесьму, стягивала ниткой расползающиеся швы. Раз в неделю стирала в большой деревянной лохани белье, которое приносили соседки, и тогда их дом до потолка наполнялся густым паром, и руки матери распухали от горячей мыльной воды. Петер помогал ей, как мог: вскапывал огород, подметал полы, приносил хворост и растапливал печь, смотрел за младшими сестрами. Когда подрос немного, стал обходить близлежащие улицы, стучался в дома соседей, спрашивал, нет ли какой работы. Мать научила его: говори с хозяйками, а не с их мужьями. Мужчины суровы, они не захотят тебя слушать, а женщины – помогут и пожалеют.
Вечером, когда Петер возвращался домой, он видел мать сидящей у стола – плечи сгорблены, на коленях лежит шитье, на столе догорает свеча. Он опускался на стул рядом с ней, и они сидели вместе, обнявшись, не говоря ни слова, и Петер едва сдерживал себя, чтобы не заплакать – от жалости к матери и к себе самому, оттого, что смертельно устал, оттого, что знал: завтрашний день будет таким же тяжелым и безрадостным, как и день минувший.
Когда ему исполнилось двенадцать, мать повела его к плотнику Вернеру Штайну. Это было накануне Михайлова дня. Небо было холодным и серым, ветер срывал последние листья с поникших деревьев, и шерстяной платок матери промок от дождя. Мать долго стучала в дверь, но никто им не открывал, и Петер, который уже порядком продрог, принялся изо всех сил дуть на ладони, пытаясь хоть немного согреть их. Наконец плотник открыл им. Видимо, они оторвали его от ужина – его губы блестели, за ворот рубахи была заправлена испачканная жиром салфетка.
Он посмотрел на них с недовольством и поинтересовался, зачем пришли.
– Здравствуй, Вернер, – сбивчиво начала мать. – Прости, что тревожим тебя. Дело в том, что… я хотела попросить тебя об одолжении. Ты знал Андреаса, моего покойного мужа, ты получил вместо него право заниматься ремеслом, после того как…
– Говори по делу, Мария, – сухо перебил Штайн, скрестив на груди руки.
Женщина закивала, тем самым как бы извиняясь за то, что говорит лишнее.
– Мой сын уже вырос, он толковый и сильный парень, да и в плотницком деле кое-что понимает. – Она чуть подтолкнула Петера, чтобы он вышел на шаг вперед. – Из него получится хороший работник. Если бы ты, Вернер, согласился взять его к себе в подмастерья, он бы мог помогать тебе, из этого вышла бы немалая польза и…