Пламя моей души
Шрифт:
Как узнал Леден, что ребёнок его Елицу мучает, хотел уж и лекарку какую умелую позвать, чтобы избавила её от дитя. Да она запретила даже челядь гонять за делом таким непотребным. Он долго гневился: на неё, что не сказала раньше. На себя, за то, что до такого довёл. За проклятие своё, которое не разрушить.
И Морану клял. Так, что страшно становилось: осерчает та и погубит вконец, не проснётся он после сна очередного, что стали мучить его чаще. Но он всегда возвращался. Выждав день, приходил к Елице, распугивая всех челядинок, что были в тот миг в её горнице. И любил её исступленно, нежно, держа в руках, словно перо, которое смять боится силой своего желания.
Тогда ей становилось легче. Тогда она наполнялась опять силой и начинала верить сызнова, что ребёнка всё ж выносит.
Да к весне, будто мало бед, пришла весть из Логоста: Зимава в родах умерла. Оставила после себя сына, велев назвать его Эрваром. В глазах потемнело от того. И скрутил Елицу недуг сильный, из которого она выбраться не могла седмицу целую. Только цеплялась в бреду за голос Ледена, который всегда слышался рядом. Ничто ей не было нужно в те муторные дни — только он.
Но всё это вмиг закончилось. Казалось, длилось-тянулось бесконечно долго. И конца и края не будет этому мучению, этому страху извечному — не пережить ещё один день. А вот ведь — пережила. И держала теперь в неожиданно крепких руках своего сына.
Она уснула незаметно, чувствуя, как разомкнулись губы дитя на соске.
Пришла тьма, дарующая долгожданный отдых измученному телу. Окутала мягкой топью, словно болотом, нагретым жаром земным. И ничего не было больше вокруг — Елица покачивалась, плыла и отдалялась всё куда-то от того места, где быть должна. Страшно не было — только спокойно и безразлично.
Но засияло что-то в мутной выси, глубокой, бесконечной. Елица присмотрелась: то ли месяц вышел из-за облаков плотных, то ли застыл перед глазами серп начищенный, гладкий — одним взмахом перережет нить человеческой жизни.
— Забрать меня пришла? — шевельнула Елица губами.
Тихий смешок колыхнул серый туман, который почти невесомо трогал лицо, змеился меж прядей спутанных волос, проникал в ноздри.
— Нет, — бросила Морана, и мрак окружающий вдруг принял очертания женской фигуры. — Жить будешь долго, княгиня. Детей родишь. Не одного.
— Не переживу, — она усмехнулась горько. — Других — не смогу.
— Сможешь, — уверенно отрезала Богиня. — Увидела я достаточно. Узнала многое. Ты Ледену жизни дала больше, когда касалась его только, чем я, когда от смерти его берегла. За тебя держится. К тебе одной возвращается.
— Надолго ли? Твоей волей…
Снова качнулась мгла под спиной, мазнула холодом по коже. Елица взмахнула руками, боясь сверзиться с ненадёжного ложа в неведомую бездну.
— Отпускаю его. Совсем. Пусть живёт так, как сможет. Ни милости больше не будет ему моей, ни неволи.
И до того слова эти твёрдо прозвучали, словно гранитной плитой придавили. Осознанием странным, а оттого почти болезненным: неужели всё?
— Неужто не станешь больше терзать его? — не поверила было Елица.
Очертилась фигура Мораны яснее, словно приблизилась она, выплыла чуть больше из скрывающего её марева.
— Не стану. Но и всё, что дала ему — заберу. Потому что ты одарила его больше. А он — тебя. Из меня силы тянул, чтобы жила ты. Никогда такого не было, чтобы кто-то сумел сильнее Навьей воли стать.
Она вновь отшатнулась, пропала в густом пепельном облаке. И стал туман рассеиваться помалу, становясь светлее, будто дым давно потухшего костра.
Елица вдохнула резко — и открыла глаза. Оказывается, лежала она на лавке удобной, не банной, уже укрытая одеялом мягким, чистым — сама вся отмытая от пота и крови. Причёсанная аккуратно — и когда только женщины всё это сотворить с ней успели?
— Ты так крепко спала, — прозвучал в уютной тишине голос ровный, помертвевший, видно, от беспрестанных тревог. — Так спала, что тебя как угодно поворачивай — не просыпалась. Два дня… Боялись сильно.
Подошла Вея, вытирая руки рушником чистым. Усталая, серая, будто полотно застиранное. Подала воды сразу, зная уж, что это Елице сейчас всего нужнее. Та напилась вдоволь, обвела взглядом хоромину свою, где лежала, и зацепилась за колыбель, исчерченную знаками обережными. Теперь Леля её дитя хранит. А Елицу саму — муж её.
— Зато выспалась, — она медленно села, морщась от резкой боли между ног.
— Да уж выспалась, — усмехнулась наставница хмуро. — Князь чуть с ума тут, под дверью твоей не сошёл. Кормилицу пришлось искать спешно. У тебя-то молока не пришло.
— Придёт. Ледена ко мне позови.
Вея ушла, а после скоро ворвался в горницу князь. С глазами бешеными, налитыми бессонными ночами и страхом, что поселился в них давно уж. Ничего он не боялся в жизни. А вот жену потерять — да. Неосторожно хлопнул дверью, да спохватился, замер, глянув на колыбель — но ребёнок спал крепко.
— Еля… — он подошёл, приглядываясь к ней пристально.
Она протянула руки к нему навстречу, ни слова не говоря, просто желая ощутить себя в его объятиях. И он понял всё, сел рядом, подхватил и перетянул к себе на колени. Елица прижалась к нему, глядя то на огонёк лучины на столе рядом, то на колыбель, что легонько покачивалась на подвесе. Миг тишины объял их с Леденом — и ничего не нужно было говорить: всё понятно и так. Но Елица всё ж подняла лицо к мужу, коснулась кончикам пальцев его щеки.
— Свободны мы теперь, — улыбнулась, чувствуя, как натягивается до хруста кожа сухих губ.
Леден поймал её ладонь и прижал к своей груди.
— Знаю.
КОНЕЦ