Пламя моей души
Шрифт:
Мелькали веси знакомые, то дождь мочил хвосты лошадям, то Дажьбожье око опаляло взором своим неподвижным — и скоро уж Радога показалась впереди, укрытая мехами лесистых холмов и гор старых, что стояли стражами по берегам реки и в чаще непроглядной. Елице и вовсе дурно делалось последние дни от волнения. Уж сколько она препон пережила, а эта казалась ей самой трудной. Схватывало порой недомогание, да усиливалось с каждым днём. А нынче совсем худо было — аж в седле качало. И взор Ледена тревожный не сходил с Елицы, окутывал, поддерживал будто. И предательски хотелось в повозку попроситься к Мире, да она держалась, уговаривая себя, что скоро будет отдых хороший. Всего до околицы доехать осталось и до избы Остромира.
Скоро и завиднелась она впереди, как проехали через весь людную до серёдки самой. Да староста уже прознал обо всём, как и всегда. Языки быстрые донесли споро, что вновь пожаловала княженка к его порогу. Но вышел первым из сеней не он — Радим. Быстрым шагом, словно и бежать уж хотел, но едва удержался. Пронеслось разочарование по его лицу, как увидел он, что помогает Елице спешиться Леден. Видно, ждал, что приедет она виниться и прощения просить за то, что увидеть ему довелось.
Радим вздохнул шумно. Остромир коротко пожал его плечо, как вышел вслед за ним, разгадав, видно, печаль сына. Тот подошёл к гостям, всё оглядывая Елицу с головы до ног, а после и Ледена.
— Признаться, думал, что, коли и с княжичем приедешь, так с другим, — он всё же протянул руку Ледену.
Тот пожал её с готовностью, исподволь посматривая в его лицо. Не доверял ему, опасался, видно, как бы глупости какой не натворил с горячности. Радим заметил всё ж, что ладонь правая у княжича ранена сильно, покорёжена кожа на ней ровным, стянувшимся за время дороги рубцом.
— Мой брат погиб, — ответил ему Леден, опуская руку. — Но я подле Елицы вовсе не поэтому, ты прав.
— Мешаю тебе? — прищурился Радим.
Княжич повёл плечом и пошёл вслед за ним, как тот повернул обратно к избе. И Елицу не забыл за руку прихватить, чтобы за собой повести — и всем показать, кому она принадлежит.
— У меня нет никаких обид на тебя, Радим, — спокойно продолжил Леден. — Но правда в том, что я хочу в жёны Елицу взять. А она хочет стать моей женой.
Остромир крякнул громко, рассерженно, как услышал его слова. Жена его, что стояла за спиной заметно дёрнула его за рубаху и шикнула тихо. Закипала ссора: Елица чувствовала тугое напряжение, что зарождалось между мужами. Но они пока держались, и хотелось верить, что сумеют и дальше.
Все прошли в избу — подальше от любопытных соседских глаз, которые так и впивались взглядами с каждого ближнего двора. Жестом предложил Остромир сесть за стол. Кмети все за него не поместились — а потому расселись по лавкам вдоль стены. Сияна, кажется, и захлопотала уже, чтобы на стол накрывать, да муж рукой взмахнул, останавливая её. Надо бы разобраться.
— Стало быть, ты, Леден требуешь, чтобы Радим отпустил Елицу? Жену, которую Боги для него одобрили? И связь их порушить, которая на капище нашем была скреплена?
— Всё верно, до единого слова, — согласился тот.
— Не серчай, Осмыль, — вступила Елица в разговор. — И ты, Радим, тоже. Пять лет прошло. Думала, любить буду всю жизнь того, кому женой стала под взором Богов. Но и не дадут они мне солгать: ничего от тех чувств не осталось. Может, не время тогда было... И не считаю я себя в праве заставлять Радима жить с той, кто его любить уже не будет. Той, которая будет о другом печаль в сердце нести. Разве будет ему от того радость? Разве будет мир и счастье в таком доме?
Она замолчала, не зная, что ещё сказать может. Радим всё это время взора с неё не сводил, и блуждала по его лицу гримаса то ли сожаления, то ли гадливости какой. Но не виделось в его взоре тепла: и тут самому бы признать, что схлынуло из души всё, что связывало их. Пусть не помнил он толком, как жил эти пять лет, а всё равно не выкинешь из памяти следов минувшего.
— Не будет счастья, верно, — вздохнул Остромир и усмехнулся горько. А после взор на Ледена перевёл. — Ты поменялся, гляжу, княжич. А я ведь и в тот день, как вы сюда приехали, многое увидал между вами, во что верить не хотел. А вона как всё обернулось.
— Я счастлив, что всё обернулось именно так, Остромир, — спокойно улыбнулся Леден. — И прошу не пытаться помешать мне только из одной обиды. Дело это пустое.
Староста хмыкнул громко, так, что даже кмети на своих местах подобрались настороженно: кто знает, чего от него ждать?
— Ты-то чего скажешь, Радим? — он взглянул на сына.
Тот понурил и без того ссутуленные плечи.
— Я не могу её силой удержать, — почти прохрипел. — Наверное, не имею права — Боги не простят. Пусть идёт, счастье своё обретает рядом с тем, кого душа её просит. А я переживу как-то.
Елица протянула руку через стол и сжала пальцами его ладонь — да он отдёрнул. Встал порывисто и вышел прочь из избы — все только взглядами его проводили растерянными. И тяжко на душе стало от того, что столько невзгод причинила Елица мужу, столько печали поселила в сердце. Но верила она, что Радим и правда свыкнется и забудет всё со временем.
Тут уж и справил обедню хорошую Осмыль для гостей, когда понятно стало, что вражды между мужами, которые с Елицей оказались связаны, да по-разному, не случится. Хоть и становилось его лицо мрачным время от времени, словно он к мысли той неприятной всё возвращался, что сын его, едва отыскавшись, обретши жизнь потерянную, что-то в ней не удержал.
Долго тянуть с обрядом не стали. Позвали наутро волхва того, который соединял судьбы молодых на капище пять лет назад. Тот губами покривил, конечно, поворчал, что негоже связь, данную Богами, рвать. Но принесли требы щедрые остёрцы на капище — Перуну, а там и Богиням, под чьей дланью и брал Радим в свой род Елицу, княжескую дочь — и волхв успокоился.
Признаться, тревожилась Елица накануне, что лихо какое случится с Радимом: ведь тот, как из избы выскочил в пылу разговора, так до утра самого и не появлялся. Рассказала после Сияна, что пришёл на рассвете только, кажется, во хмелю слегка. Да и завалился на лавку свою — так и проспал до того мига, как пришлось на капище идти. А сейчас стоял, всё ещё смурной, но не сопротивлялся больше ничему.