Шрифт:
***
– Итак, вы нас покидаете, дорогой полковник?
– Да. Во всяком случае на несколько дней.
– А как же поездка в замок Шонвальден, охота на лосей и прочее?
– К моему глубокому сожалению, я буду лишен удовольствия провести время в вашей компании, любезный майор.
– Жаль, очень жаль.
Майор фон Ловенау вскинул монокль.
Его собеседник, хозяин маленькой квартирки на Кронштрассе, российский военный агент, полковник Матвеев был довольно высокий человек, блондин с подстриженными усами, затянутый в зеленоватый сюртук с серебристыми аксельбантами генерального
– Итак, выпьем за ваше путешествие и благополучное возвращение!
Майор грациозно поднял стакан.
– Если будете в Петербурге, – сказал он, – не откажите передать мой привет вашему предшественнику и намекните его прелестной супруге, что я до сих пор страдаю. У нее ледяное сердце. Она настоящая северная красавица, которую так и не могли согреть наши легаровские вальсы.
– Ну, едва ли я буду в Петербурге. Ведь вы же знаете, что я еду в отпуск как частный человек, я не видел своих стариков три года.
– Как называется ваше поместье?
– Загоры.
При мысли о том, что он скоро увидит своих, старый дом в Загорах, засыпанный снегом сад, где он еще мальчиком бегал по тенистым липовым аллеям, у Матвеева екнуло сердце, и он остро почувствовал то, что называется тоской по родине.
Ловенау расспрашивал, есть ли в загорских парках охота, водятся ли медведи и олени и нет ли случайно в замковой галерее обожаемых им итальянских кватрочентистов. А Матвеев представлял себе маленький домик, запах материнских пирогов и огромные звезды над сугробами загорского сада.
Вторая бутылка приходила к концу. Со стены из дубовой рамы улыбался хрустальными глазами худенький фельдмаршал, усыпанный алмазными звездами и снегом альпийских метелей – кумир хозяина, который в душе гордился, что у него такие же жестокие глаза.
– Когда же вы уезжаете? – спросил майор, прощаясь.
– Завтра утром. Я уже и телеграмму своим послал.
Действительно, в одном из огромных и таинственных кабинетов некоего военного учреждения, на столе лежала отпечатанная на машинке копия этой семейной телеграммы.
«Приеду двадцать второго вечерним поездом целую Андрей».
Сбоку синим карандашом было помечено: справка – 127 и еще несколько условных значков.
Телеграмма побывала во многих холеных руках, и в одном месте ее даже немного запачкал сигарный пепел.
Когда Ловенау ушел, Матвеев начал укладывать вещи. В большой чемодан – форменную одежду (он решил ехать в штатском), в малый – туалетные принадлежности, подарки для матери, две-три книги по военным вопросам и четыре томика «Войны и мира», своей любимой книги, с которой он никогда не расставался.
Все приходилось делать самому, потому что его камердинер Корольков схватил воспаление легких и лежал в больнице.
«Нужно же было ему захворать», – думал Матвеев.
Дело было не в одной укладке вещей. Корольков иногда исполнял более ответственные поручения, и отсутствие его в данную минуту связывало полковника по рукам и по ногам.
– Анхен, Анхен… – напевал он легкомысленную песенку, которую в те дни напевала вся столица.
Анхен, Анхен,Ваше маленькое сердце…Но, несмотря на то, что ему вспомнились веселый мотив и голубые глаза опереточной красавицы, чувство беспокойства нависло над ним. Он чувствовал себя затравленным зверем в притаившемся лесу.
В это же самое время в другом конце города, в том самом кабинете высокого военного учреждения, где лежала на столе мирная телеграмма Матвеева, заканчивался очень важный разговор между двумя военными, из которых один называл другого «Ваше Высокопревосходительство», а второй просто прибавлял иногда к фразе корректное «господин полковник».
Разговор был настолько важным и конфиденциальным, что даже в тиши и в безопасности ампирного кабинета, куда и заслуженным генералам было так же трудно проникнуть, как верблюду пройти через игольное ушко, даже окруженные стенами, внутренней и внешней охраной, собеседники понижали иногда голос до осторожного шепота.
– Смею напомнить, Ваше Высокопревосходительство, что Рессель вне подозрений, а кроме него и вашего сына…
– Да, да, я это прекрасно знаю. Но ведь и Галлерс не идиот. Он знает, что говорит.
– Как бы то ни было, распоряжения сделаны. Карл поставлен в известность.
– Да, да. И немедленно дайте знать агенту номер шесть.
– Будет исполнено.
Выслушивая приказания своего высокого начальника, полковник почтительно наклонился.
– Понимаю, понимаю… будет исполнено…
– Еще вчера Его Высочество выражал мне свое восхищение. Вы подумайте, какая блестящая работа! И, вдруг все может пойти прахом!
Возможно, что они говорили о новом мобилизационном плане 12-А, который только что был разработан начальником генерального штаба и который нужно было беречь от чужого глаза, как спасение души. Достаточно было бы любознательной руке перелистать эту не очень толстую пачку бумаг, и огромная стройная работа, где все было предусмотрено вплоть до последней пуговицы на солдатских штанах, рассыпалась бы, как карточный домик. Пришлось бы перемещать целые корпуса, переносить грандиозные боевые склады, менять расписание поездов, тратить новые миллионы. Опять – шум в парламенте во время бюджетных прений, отставки и громы монаршего гнева. Еще хуже, если врагу известны все детали, сняты все копии, а оригиналы спокойно лежат, где им следует лежать. В таком случае война грозит неминуемой катастрофой.
Всячески хотелось, чтобы подозрения оказались ложными.
Когда рано утром Матвеев ехал в таксомоторе на вокзал, и мимо него плыли уже многолюдные улицы, безлистные аллеи лип и окутанный утренним туманом купол св. Стефана, телеграфные аппараты яростно стучали, передавая кому следует шифрованные приказания, и десятки людей готовы были следить за каждым словом, за каждым жестом г-на российского военного агента.
На вокзале Матвеева встретил его заместитель и помощник Огаревский, явившийся сюда прямо из одного очень фешенебельного игорного клуба, где он почему-то частенько проводил ночи напролет, хотя в России он не брал карт в руки.